Питер Джеймс - Одержимый

– Расскажи мне о своих отношениях с матерью, Томас, – продолжал доктор Теннент.

Вне себя от злости и замешательства, Томас бессознательно шагнул вперед и наступил на что-то, издавшее под его ногой громкий хруст.

Звук выдал Гленну его местоположение. Низко пригнувшись за столом-каталкой, зная, что женщина на нем надежно пристегнута ремнями, он изо всей силы толкнул стол в направлении звука. Стол с громким стуком врезался в твердое, раздался вскрик боли, затем один за другим полыхнули два выстрела. Гром выстрелов сопроводил низкий вой рикошетирующих пуль.

Гленн вдохнул воняющий кордитом воздух, отвел каталку назад и со всей оставшейся у него силой послал ее вперед, туда, где она только что так удачно нашла свою цель. Каталка с хрустом врезалась в тело, сразу же последовала вспышка пламени, грохот выстрела – только на этот раз пуля пролетела совсем рядом с его головой.

Не срикошетировала.

Гленн очень надеялся, что подвешенный к потолку мужчина остался невредим.

Он лихорадочно ковал железо, пока оно было горячо. Он катнул стол назад и ударил им с еще большей силой. И снова попал. Ругательство – скорее всего, это Ламарк. Металлический лязг об пол. Пистолет?

Стол назад, затем удар.

– Черт, ублюдок!

Голос Ламарка, никаких сомнений.

Еще один удар каталкой. И еще один; и еще; и еще. Гленн нащупал поднос с инструментами, схватил с него что-то плоское, с длинной ручкой и бросился вдоль стола в темноту.

Он тут же споткнулся о ноги Ламарка и, упав на него, со всей силы ударил неведомым инструментом. Тот с резким звоном воткнулся в бетонный пол. Ударил еще раз. Инструмент встретил на своем пути человеческую плоть. Раздался вопль боли.

В левой руке у Гленна оказалось запястье Ламарка. Отпустив оружие, правой рукой он лихорадочно старался добраться до его лица. Нащупал очки, сорвал их со лба Ламарка. Они зацепились за что-то – возможно, за шею. Гленн рванул изо всех сил, услышал сдавленное хрипение и получил удар в лицо: кулаком, рукоятью пистолета? – он не знал. Отлетев назад, он ударился обо что-то головой.

Ему удалось встать на колени. Не останавливайся. Он сдвинулся на четвереньках налево. Наткнулся на что-то коленом.

Ощупал. Разбитый пластмассовый корпус. Фонарь! Осторожнее. Приготовившись броситься в сторону, Гленн включил фонарь, проткнув лучом темноту, словно кинжалом.

Луч был тусклым, но света оказалось достаточно. Один охват луча дал Гленну полную картину. Висящий человек, кажется, не пострадал. Томас Ламарк находился в трех футах от него, собираясь напасть. Из бедра у него торчал скальпель. Пистолет валялся в стороне, футах в шести.

Гленн прыгнул за ним, на долю секунды опередив Ламарка. Упал на бетон, подобрался. Схватил пистолет и, резко развернувшись, направил его на Ламарка, успевшего схватить его за щиколотку.

Луч слабел. Гленн потряс фонарь. Мерцание. На секунду свет окреп, затем погас.

Ну же, продержись еще секунду.

Он снова потряс фонарь. Возник относительно яркий луч. Ламарк смотрел на Гленна. Улыбался.

– Положите руки на голову и встаньте, – хрипло сказал Гленн. В груди у него сипело.

Томас Ламарк и не подумал подчиниться.

Опасаясь, что скоро потеряет сознание, Гленн прохрипел насколько смог громко:

– Положите руки на голову, мистер Ламарк, или я буду стрелять.

Таким же дружелюбным голосом, каким он встретил детектива у двери своего дома, Томас сказал:

– Прежде чем войти сюда, я пересчитал патроны, детектив-констебль Брэнсон. В обойме было всего три патрона. Боюсь, у вас в руках разряженное оружие, а сами вы истекаете кровью. Мы можем подождать. Я никогда не спешу. Мои друзья тоже никуда не торопятся. Боюсь, в данный момент у меня нет других предложений.

– Томас! – неожиданно сказал Майкл Теннент. – Расскажи мне о своей матери.

Даже не померцав напоследок, фонарь в руке Гленна погас окончательно. Гленн почувствовал, как что-то надвигается на него из темноты. Не раздумывая над тем, блефовал Ламарк или нет, и кожей ощущая смертельную опасность, он нажал на спусковой крючок.

Вспышка, оглушающий грохот, тяжелая отдача оружия – все это явилось для него неожиданностью, как и леденящий кровь крик, последовавший за этим. Крик дикого зверя в смертельной агонии.

Гленн поднялся. Завывания продолжались – громкие, прерывающиеся крики, вызванные сильнейшей болью.

Кричал Ламарк:

– Помогите мне! Помогите! Помогите мне!

Гленн опять потряс фонарь, повозил рычажком включения взад-вперед. Замерцал слабый луч. Ламарк был на полу, он извивался, как змея, его лицо было перекошено от боли. Гленн не приближался к нему, держа безопасную дистанцию. Штанина на правой ноге Ламарка промокла от крови. Пуля попала ему в коленную чашечку.

Ламарк смотрел на Гленна и выл:

– Сделайте что-нибудь! Пожалуйста, сделайте что-нибудь!

Не зная, на что еще способен этот безумец, Гленн посмотрел на Ламарка некоторое время, затем одним быстрым движением, забравшим остаток сил, подскочил к нему и, не обращая внимания на крики, застегнул наручники у него на запястьях.

Разогнувшись, Гленн пошатнулся – ноги уже начали отказывать. Он схватился за край стола-каталки и ободряюще улыбнулся Аманде.

– Все хорошо, скоро вы будете в безопасности. Все в норме. Я сниму с потолка вашего друга, а потом вдвоем мы освободим вас. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

Лежащий на полу Томас Ламарк кричал:

– Сделайте что-нибудь! Господи, пожалуйста, я не могу… как больно… пожалуйста, кто-нибудь! Сделайте что-нибудь!

Гленн взглянул на него, и Ламарк тут же затих.

– Вы меня удивили, мистер Ламарк, – сказал Гленн. С каждой секундой его вдохи становились все короче и поверхностнее. – «Одна пуля всегда остается в стволе». Неужели вы не помните? Это последняя строчка из «Крыльев пустыни», лучшего фильма вашей матери.

Во сне Аманда теснее прижималась к Майклу, дрожала, испуганно всхлипывала и иногда вскрикивала.

Утром она будет глядеть на него удивленными глазами и говорить: «У меня снова были кошмары? Я не помню! Я правда не помню!» Затем она поцелует его и скажет: «Бедный, я опять тебя разбудила. Это несправедливо по отношению к тебе».

Но она не могла его разбудить, потому что он не спал – как и сейчас – в три часа ночи, спустя один год, четыре месяца и одиннадцать дней после того душного июльского дня, когда он вошел в дом Ламарков.

Может, когда-нибудь он сможет оценить изречение Ницше: «То, что не убивает меня, делает меня сильнее».

Они оба смогут.

А пока они каждую ночь спали с включенным светом. Так захотела Аманда, а он только согласился – но нуждался он в этом, быть может, еще больше, чем она. Однако сказать ей об этом значило признаться в своих страхах. Он старался сделать ее сильнее, и ему приходилось самому притворяться сильным.

Он снова и снова прокручивал в голове свою последнюю беседу с Глорией Ламарк и каждый раз задавал себе вопрос, остались бы в живых пять человек – редактор Тина Маккей, молодой газетный репортер Джастин Флауэринг, полицейские Ник Гудвин и Саймон Ройбак, актриса Кора Барстридж, – если бы он провел ее должным образом.

Осторожно, стараясь не потревожить Аманду, он освободился от ее объятий и, приподнявшись на постели, взял со столика книгу сочинений Гиппократа, великого отца медицины. Книга раскрылась на странице, которую он так часто читал и перечитывал за последний год и четыре месяца:

«Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно. Поэтому не только сам врач должен делать все, что необходимо, но и больной, и окружающие, и все внешние обстоятельства должны способствовать врачу в его деятельности».

Он открыл другую страницу – ему также не пришлось ее долго искать:

«Медицина есть поистине самое благородное из искусств. Но по невежеству тех, которые занимаются ею, и тех, которые с легкомысленной снисходительностью судят их, оно теперь далеко ниже всех искусств. И, по моему мнению, причиной такого падения служит больше всего то, что в государствах одной лишь медицинской профессии не определено никакого другого наказания, кроме бесчестия, но это последнее ничуть не задевает тех, от которых оно неотделимо. Мне кажется, что эти последние весьма похожи на тех лиц, которых выпускают на сцену в трагедиях, ибо как те принимают наружный вид, носят одежду и маску актера, не будучи, однако, актерами, так точно и врачи; по званию их много, на деле же – как нельзя менее».

Майкл положил книгу обратно на столик. Его поражала мудрость древних. Часто она показывала, как недалеко ушли за тысячелетия люди в действительно важных вопросах. Мы лучше облегчаем боль, чем древние. Мы лучше справляемся с болезнями, больше знаем об окружающем нас мире. Но мы вовсе не мудрее.