Олег Верещагин - Ох уж, эти детки!

— Сама ты инопланетный клык… — и обратился к мальчишкам, как к более разумным существам: — Я сперва трусы искал… Федь, ты извини, я твои взял. И не пугайся, это там на веревке моя шторка висит, я потом заберу… Я искал, а вы убежали. Я хотел им пилы испортить. Прибежал и пополз вдоль берега, как спецназовец…. — Юрка задумался, очевидно представил себе спецназовца в великоватых на десять размеров шортах и поправился: — Почти. Пока вы с ними ругались, я совсем близко подполз. Хотел до пил добраться, а потом гляжу — из одного пня торчит эта штука, — он подкинул в руке непонятный предмет. — Прямо из пня, как будто там росла.

— Может быть, костыль какой-нибудь, — предположила Саша. Юрка вытаращил глаза и разгневанно завопил:

— Какой костыль?! Она внутри пустая, а там бу…

Крепкая ладонь Федьки зажала Юркин рот. Второй рукой Федька конфисковал непонятный предмет и перебросил Максу, который принялся ее изучать. Остальные трое — в том числе и поневоле молчавший Юрка — внимательно за ним наблюдали.

Они увидели, как на лбу друга выступили хорошо заметные в луче, падавшем из двери, капельки пота — Макс разволновался.

— Драгоценная? — Юрка укусил Федьку за руку и на миг обрел свободу.

— Железная. — Макс поднял глаза. — Дело не в этом. Это натруска, такими в ХVII веке пользовались стрельцы.

— Пороховница, что ли — свел брови Федька.

— Натруска, — поправил Макс. — Из такой насыпали порох на запальную полку, а из пороховницы — в ствол.

— Как она в дереве-то оказалась? — поинтересовалась Саша. Макс пожал плечами:

— Можно только предполагать… Положили в дупло или в развилку, постепенно она обросла деревом…

— Да там бумага внутри! — Юрка отклонил голову и провопил это на редкость громко. — Ну вы, что не видите?!

— Видим, — хладнокровно отозвался Макс (капли пота на его лбу опровергали его хладнокровный тон).

— Ей может тыща лет! — стонал Юрка, уворачиваясь от Федьки, который и не думал его «затыкать», потому что сам заинтересовался происходящим.

— Не может, — Макс вертел натруску в руках. — Бумага в наших местах появилась всего пол тысячелетия назад. И порох тоже чуть раньше.

— Макс, ну открывай же! — не выдержала Саша.

— Её не открывать, а вскрывать надо, — Макс залез под болтающуюся майку и достал «соболь». — Вообще-то жалко. она вон с рисунками какими-то…. Вскрытие показало — пациент умер после вскрытия… — он вздохнул и решительно, но осторожно распорол истонченный временем бок натруски — по спаянному шву, а не как-нибудь. Трое остальных друзей подошли вплотную и в полной тишине наблюдали, как Макс аккуратно разворачивает металл, поддававшийся его пальцам, как жесть. Там, где осыпалась ржавчина, становились видны рисунки: сплетение трав и листьев, превращавшиеся то в фигуру стремительно мчавшегося оленя с загнутыми за спину рогами, то в тигриную морду…

— Клад, — выдохнул Юрка. — точняк карта клада…

— Это не бумага, — без особой опаски Макс достал рулончик серого цвета с лохматыми краями. — Это ткань, почти целая….

— Разворачивай! — не хуже Юрки не выдержал, завопил Федька. — Ну не тормози же!

— Все равно надо осторожно… — поучительно возразил Макс, разворачивая на верстаке кусок ткани размером примерно А4, покрыты неровными строчками вычурных букв, написанных почти без разделения на слова. Сунувшийся было с воплям: "Клад!" Юрка отстранился и недовольно буркнул:

— Ничего не понятно… Что же теперь делать?

— Теперь надо идти ко мне домой, — решительно сказал Макс, — и включать программу «Кириллица». И через пол часа мы будем знать точно, что тут написано.

— Ну так пошли! — завибрировал Юрка, но Федька придержал его;

— Тащи свою шторку, — строго сказал он, — нечего ей на наших веревках болтаться.

В те дни, когда дружба четырёх ребят стала свершившимся фактом, они предприняли смелую попытки подружить своих родителей. К сожалению, это начинание провалилось, и причиной, как определил Макс, было "социальное неравенство, которого мы не ощущаем в силу возраста".

Гриднев-старший, в прошлом офицер, а ныне дальнобойщик, не любил ментов и предпринимателей-перекупщиков, а пьющих людей сторонился.

Ковалык-старшая, предприниматель-перекупщик, ненавидела пьющих мужчин, опасалась милиции и не знала, как себя вести с "простыми женщинами".

Капитан Климова считала, что пить и иметь детей — аморально, подозревала всех предпринимателей в противоправной деятельности, а мужчин вообще считала сволочами.

Сусанин-старший недолюбливал трезвенников, терпеть не мог предпринимателей и сторонился ментов. Его жена просто считала просто местными людьми тех, у кого меньше трех детей и кто не имеет огорода минимум пять соток.

Короче говоря, дружба домами и семьями провалилась. Но знакомство все-таки состоялось, и одним из его результатов было то, что все четверо наших героев без каких-либо осложнений могли бывать дома у своих друзей. Предпочитали они, впрочем, проводить время в штабе или еще где-то — может быть по тому, что в глубине души все-таки понимали: уж очень разные у них дома и семьи…

…Полутороэтажный (внизу гараж и кладовки) дом Ковалык стоял за декоративным забором и выделялся среди соседних жилищ современным внешним видом. Охраны при доме мать Макса не держала, поэтому дом встретил всех четверых полной тишиной. Федька часто спрашивал себя, каково тут Максу в одиночестве? Их с отцом дом, доставшийся по наследству от отцовских родителей, тоже был немаленьким, но никогда не производил впечатления чистого, ухоженного и стерильного склепа. Федька думал об этом смутно и неясно, но где-то догадывался: Макс не очень-то счастлив дама. Нет, мать его, конечно, любила. Ни в чем не отказывала (настолько ни в чем не отказывала, что оставалось удивляться, как Макс сохранились скромные запросы и не превратился в избалованного и высокомерного мерзавчика) — но… Федька по многу месяцев не видел своего отца, но никогда не ощущал себя одиноким. А Макс со своей матерью жили словно бы через прозрачную стеночку, невидимую и… и непробиваемую.

Однако сейчас мощный компьютер Макса был очень кстати. Вооружившись банками с лимонадом (колы, фанты, и пепси в своей компании среди ЮКов, Федька настрого запретил под угрозой кулачной расправы), все расселись вокруг навороченного стола и почтительно наблюдали, как Максим, включив аппаратуру, размещает на сканере тканевый лоскут. По черному экрану мельтешили золотые вычурные буквы старинного алфавита, то группируясь в слова, то рассыпаясь — работала программа "Кириллица".

— Домотканый лен, — сказал Макс, не поворачиваясь — его плечи под майкой были подняты и окаменели, выражая крайнее напряжение, — возраст больше полутысячи лет… Вот это находка, ребята!

— А что было пол тысячи лет назад? — тихонько спросила Саша, толкнув локтем Федьку. Тот задумался, потом ответил:

— Смутное время… Безвластье всякое, поляки, шведы, бандиты.

— Короче, как сейчас, — подвела итог Саша. — Это я вспомнила. Потом пришли Пожарский и Минин и спасли Россию. Тогда еще первого Романова на престол посадили.

— Есть, — Макс расслабился и нажал «печать». Принтер под столом щелкнул, загудел, из щели один за другим несколько листков с распечатанным текстом. — Вот. Программа буквы перевела, а всякие там обороты, словечки — не все, так что вникайте… Читать?

— Нет, в туалет с ними сходить! — взвился Юрка, сминая пустуют лимонадную банку жестом супермена, завязывающего узлом рельс.

— Это успеется, — непрошибаемо ответил Макс. — Слушайте и не перебивайте… — он кашлянул и начал читать…

…Пишу я, раб Божий Кузьма, в лето 7120-е. великим поспешением пишу, кровью своей вместо чернил-то — смерть чую неминучую, а обсказать надо… С жизнью оставаться нет охоты, хоть волком вой. И горько мне, что не довел я до конца дела великого, важного, что на мне одном осталось.

Было нас десяток и еще пять стрельцов городовой сотни с сотником нашим Никифором Бучиным. и везли мы, грешные, воронинскими чащобами казну, людишкам местным, охотникам до поселянам, сборную по зову Кузьмы Минича Сухорука на отражение ляцкой напасти, везли в Рязань-город. Велика казна, я столь грошей за всю жизнь и умыслить не мог, а нас мало. И ехали с великим бережением и с молитвою, потому слышно: ватага лисовичков по нашим местам рыщет, аки воли след вьют, ходят, может, казну нашу прослышали. Так правдой и оказалось. Третий ден пути лесной дорогой налезли на нас ляхи куда боле сотни. И товарищи мои смертный бой приняли, а меня, несчасливца, Никифор Бучин отринул от честной смерти и послал в ухорон с казной. не хотел я уходить, да сотник приказом приказал. Ехал я и слезами плакал, стыда не боясь, что неволей братьев покинул. А по вечеру был я в обрат и видел их порубленых смертно, и лисовички над их телами ругались, раздев, и мертвых за ноги к деревам прибили, а коих взяли под ранами, числом трое, у тех на грудях костры жгли и свинец расплавленный во рты лили, казны домогаясь. И их я тако же видел, нагих, изувеченных, и неприбранных обычаем. И дядьку Никифора видел поколотого, и внове плакал, а опосля пошел лесом один — с подводой, лошадью, да казной.