Всеволод Нестайко - Тайна трех неизвестных

Когда мы вынесли еще мокрое фото во двор и показали хлопцам — говорить ребята уже не могли. Они только молча переглядывались круглыми совиными глазами и удивленно вытягивали свои лица.

В боксе это называется нокаут. Это когда противник от сокрушительного меткого удара бухается на землю и лежит кверху копытами, как неживой…

Такого триумфа перед хлопцами я еще не знал никогда. Даже когда мы с Павлушей устраивали разные штуки, то я все-таки делил славу с ним. И для меня это была не целая слава, а половина славы. Только теперь я понял, что настоящая слава неделима. Настоящая слава — это когда ты сам, сам один пьешь ее полными бочками, не давая никому ни капли. Вот наслаждение! Вот счастье!

Эх, как жаль, что нет сейчас здесь Иуды-Павлуши! Вот бы закрутился волчком, вот бы запрыгал, как карась на сковородке. И где только его черти носит? Пожалуй, водит где-нибудь кисточкой по бумаге, мазила несчастная. Ну, ничего, он все равно узнает рано или поздно. Все равно!

Я представил себе, как это все будет, и мне искренне, от души, его стало жаль. Как он будет переживать!

Но — сам виноват.

Неприятно было только то, что своим подвигом я подтверждал философскую теорию труса и предателя Антончика Мациевского. Вот он уже крутится и все время радостно восклицает:

— А что я говорил! А? Что я говорил! Человеческий дух не может исчезнуть просто так, без следа Он должен во что-то превратиться. Абсолютно! По законам физики! Что я говорил!

Выдвигает, видишь, себя на первый план. Червь! Ну, меня так просто не возьмешь.

— Ты бы, — говорю ему, вкладывая в свои слова как можно больше пренебрежения, — ты бы лучше рассказал людям, как меня ночью одного бросил, как ты струсил и не пришел. Теперь то ты герой!

Он сразу скапустился.

— Да я… И что… Я же говорил… Меня мать не пустила… Что я — виноват?

Ребята презрительно захмыкали. Антончик был уже не страшен. Он был уже устранен. Солнце моей неделимой славы засияло на небосклоне.

— Да что все на меня! — Скривил губу Антончик. — Карафолька вон Грише сказал вчера, что, наверно, ты аппарат украл, так ему ничего, а все на меня… Так…

— Как же ничего! — Улыбнулся Бардадым. — Он свое получил. Больше не будет на других клепать.

Карафолька покраснел, как помидор, отвернулся и, склонившись, стал чесать ногу (нога у него вишь зачесалась!)

Вот оно что! Вот откуда эта шишка на Карафолькином лбу! Бардадым, оказывается, благородный хлопец — не любит доносчиков. И злобы на Карафольку во мне больше не было. Вреда же он своим доносом не сделал мне никакого. А слава моя от этого засияла еще ярче.

— А ну пошли к часовне, посмотрим, что там и как, — сказал Бардадым. И мы вереницей потянулись за ним на кладбище. И хоть сейчас было утро, сердце у меня отчего-то екало, когда мы пробирались среди могил к часовне. После того как я увидел, да еще и сфотографировал здесь привидение, это место стало для меня по-настоящему страшным. Даже днем.

Около Горбушиного склепа мы, конечно, никакого привидения не увидели. Вместо призрака по кладбищу ходила бабка Мокрина, двоюродная бабушка Васи Деркача, и рвала в мешок траву для кроликов. Вася сразу подбежал к ней и выпалил:

— Бабуль! Бабуль! А Ява сегодня ночью здесь привидение сфотографировал.

— Свят, свят, свят! — Осенила себя крестами бабка Мокрина. — Ты что ж такое болтаешь? Да воскреснет бог… Святая Варвара-великомученица, спаси и сохрани…

— Точно! При чем тут ваша Варвара? Вот оно, посмотрите! — И взяв у Бардодыма снимок, показал бабке. Бабка Мокрина сначала долго его рассматривала, потом расспрашивала, и потом торжествующе сказала:

— Правильно! Оно! Привидение! Конечно! Наконец-то! — И радостно закрестилась. Мы удивленно переглянулись — чего это она.

— Наконец-то! — Повторила бабка Мокрина. — Может, хоть теперь вы не будете, ироды, насмехаться и издеваться над господом богом нашим. Может, хоть теперь поверите в существование силы духовной, бестелесной, божественной… Явил-таки господь видение отроку Яве! Наконец-то! Благо тебе, сынку! Дай бог, чтобы с твоей помощью обратили мы на путь праведный, истинный это стадо заблудшее. Благослови тебя матерь божья!

Бабка Мокрина трижды перекрестила меня, потом вдруг наклонилась и поцеловала. Я отшатнулся и, споткнувшись о могилу, чуть не упал. Щеки мои горели. Что ж такое! Этого еще мне не хватало! Чтобы меня к попам на службу вербовали. Чтобы я обращал пионеров и комсомольцев в лоно церкви! Дудки!

— Вы, бабушка, не так поняли. Никакого отношения к вашему богу это не имеет. Это привидение не божественное, а научное, по законам физики.

— Да это ты сынку не понимаешь, — мягко улыбнулась бабка Мокрина. — Призрак — он призрак и есть. А если вы мне Николу-чудотворца по науке выведете — я обижаться не буду. Мне научный Никола тоже мил будет…

Кто-то из ребят хихикнул.

Один — ноль!

Вела бабка Мокрина.

Я весь напрягся.

— Да… — Махнул я рукой. — Нам некогда. Обратитесь в институт кибернетики. Пусть вам там выведут. Будет у вас полупроводниковый Никола-чудотворец на транзисторах…

Опять кто-то из ребят хихикнул.

Один — один.

Надо было кончать дискуссию, пока бабка не набрала решающее очко.

Не давая ей раскрыть рта, я быстро сказал:

— Пойдем, ребята, до деда Саливона. Надо с ним поговорить… Будьте здоровы, бабушка, кланяйтесь Варваре-великомученице!

— Привет Николе на транзисторах! — Тоненько подтявкнул Антончик Мациевский (ишь, грех свой искупает!)

Ребята засмеялись (много ли им надо?) Мягкая улыбка мгновенно исчезла с лица бабки Мокрины, взамен появилось выражение гнева.

— Ах вы аспиды, ироды, антихристы проклятые! Гореть вам в гиене огненной, богохульники сопливые! Чтоб вас чирьи обсыпали! Чтоб ваши языки к зубам приросли! Чтоб на вас икота напала! Чтобы вас язва изъела! Чтоб вас червь погрыз! Чтобы вам кувыркаться в гробовой могиле! Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Чтоб…

Под эти бесконечные бабкины проклятия мы направились к деду Саливону.

А бабка, а? Какая хорошая была, тихая да мягкая. А теперь, видишь, как ругается! Нехорошо, бабушка.

Два — один в нашу пользу.

Когда мы уже зашли во двор к деду Саливону, Карафолька сказал:

— Только если ты серьезно к деду, то их никого нет сейчас. Сегодня в шесть утра на автобусе уехали все. В Камышевку поехали, на свадьбу. Дедова сестра внучку замуж выдает. А что ты хотел?

— Да ничего особенного. Просто все-таки он тут рядом живет. Может, он что-то знает. И вообще…

— М-да! — Задумчиво произнес Бардадым. — Ну что ж, пойдем! Здесь нам делать нечего. Пока что картина туманная, картина неясная. Единственное, что я могу сказать, — за аппарат свой я ручаюсь, он зафиксировал то, что было. А что там было — это уж я не знаю.

Теперь главное мое задание заключалось в том, чтобы, пока я на коне (а вы знаете, в жизни все бывает), про мой всемирно-исторический подвиг быстрее узнал Павлуша. Чтобы быстрее он раскаялся в своей измене, заплакал, чтобы я мог его простить и мы помирились. Потому что, честное слово, мне уже надоело… Но как сделать, чтобы он узнал? И не видно его нигде.

Конечно, кто-нибудь из ребят ему обязательно расскажет. Но когда? Это может быть и завтра, и послезавтра, и через три дня. Не просить же кого-то специально. И не идти же самому докладывать.

О! Гребенючка! Надо действовать через нее. Надо как-то «между прочим» ей все рассказать, а уж она ему передаст точно. Главное — между прочим. Чтобы она не догадалась, что специально.

Гребенючка жила на улице Гагарина, ведущей от автобусной остановки до реки. Попрощавшись с ребятами, я побежал на эту улицу. Гребенючку я увидел еще издалека — она с тяпкой возилась на огороде. Беззаботно помахивая прутиком, я прошел мимо ее двора, даже не взглянув на нее, отвернувшись в противоположную сторону.

Главное — между прочим. Чтобы она не догадалась…

Миновав несколько домов, я развернулся и пошел обратно.

Она меня не замечала.

Дойдя до автобусной остановки, я развернулся и снова пошел по улице. Теперь я уже тихо насвистывал что-то бодренькое.

Она не слышала. Даже голову не подняла.

Пройдя несколько домов, я повернул обратно. Теперь я насвистывал уже громче.

Она однако не слышала.

Дойдя до автобусной остановки, я снова повернул назад. Главное — между прочим, чтобы она не догадалась… Я уже вслух пел песню:

Что — не может человек идти и петь? А если у нее настроение хорошее! Очень да же запросто!