Григорий Медынский - Повесть о юности

— Внимание! Говорит Москва. Восемь часов утра по московскому времени. Передаем передовую статью и краткий обзор газеты «Правда»…

По этим словам люди проверяли часы и спешили узнать новости. И вдруг… По радио передавали музыку. Люди смотрели на часы, удивлялись, снимали телефонную трубку, набирали «проверку времени».

А музыка все лилась и лилась — то мягкая и нежная, то сильная, тревожившая душу. Глинка, Чайковский, Бетховен, Рахманинов, Григ… Пели скрипки, рассказывая о самых сокровенных движениях человеческой души, на них вдруг обрушивались грозные волны звуков и снова затихали.

И только в восемь двадцать было сказано словами то, о чем пела музыка…

Борис ничего не знал. Он шел в это время в школу. В восемь часов, как всегда, их встречал директор, потом была зарядка. Потом… Точно тревожный шелест прошел по спокойной листве леса среди безмятежно ясного дня.

Опасно заболел товарищ Сталин.

Точно что-то оборвалось в сердце Бориса.. Оно сжалось и так, не разжимаясь, продолжало свою, предписанную ему природой, работу. Жизнь продолжалась: продолжались уроки, где-то двигались суда и поезда, продолжали работать машины, на Волге, у Жигулей, непрерывной чередой шли самосвалы, отвозя камень из котлована, подвозя бетон. Но во все это вторглось что-то новое, не утихающее уже и неотступное: что с ним?

Борис пришел домой, его встретила встревоженная мать:

— Борис! Что же это? А?..

— Где газета? — спросил Борис.

— Газеты еще нет. Не приносили…

И до тех пор, пока обо всем не было прочитано, не верилось, не вполне верилось в то, что происходило, оставалось какое-то подсознательное ощущение недостоверности.

Борис сел за уроки, но та же неотступная, властно вторгшаяся в сознание тревога не давала сосредоточиться. Он то и дело выскакивал, бежал к почтовому ящику, смотрел, не принесли ли газету. Снова садился, стараясь сосредоточиться на уроках, пока новый, непобедимый внутренний порыв не гнал его опять к почтовому ящику.

Газет не было. А когда наконец они пришли и Борис прочитал плачущей матери и притихшей Светлане правительственное сообщение, он нашел в нем то, что подкрепляло его в его усилиях: призыв партии и правительства в эти трудные дни проявить величайшее единство и сплоченность, твердость духа и бдительность, умножить усилия по строительству коммунизма в нашей стране.

Борис прочитал это и снова принялся за уроки.

По радио — музыка, музыка, музыка. Играет — и вдруг замолчит. И все притихнут, оторвутся от дел, прислушиваясь к зловещему молчанию приемника.

— Как страшно!.. — прошептала мать.

Но опять заиграла музыка, от сердца отлегло. Музыка печальная, скорбная, надрывающая душу, но она играет — значит все-таки еще есть надежда.

На другой день, придя из школы, Борис застал мать осунувшейся, как бы согнувшейся.

— Вам-то легче, вы на людях, — сказала она. — А мне… Я тут измучилась совсем, изревелась. И музыка эта всю душу измотала. Я раньше-то и не думала о музыке. Играют и играют. И никогда я в нее не вслушивалась. А теперь каждую скрипочку чувствую!..

Весь вечер не выключали приемник. Отец, придя с работы, сидел возле него, тоже осунувшийся, молчаливый. Передали новый бюллетень: положение больного было названо крайне тяжелым.

Утром, еще в полусне, Борису показалось, что кто-то сказал в коридоре:

— Умер!..

Борис вскочил, включил радиоприемник. Передавали обращение правительства:

«Дорогие товарищи и друзья!..

Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина…»

Борис слушал эти слова опустив голову, и какой-то туман заволакивал ему глаза. Мать плакала, уткнувшись в подушки. Отец молчаливым, упорным взглядом смотрел на светящуюся шкалу приемника. Светланка в одной рубашонке сидела в своей кроватке и беспомощно озиралась кругом.

Борис стоял, вслушиваясь в каждое слово, но не понимая, не вмещая того, о чем говорили эти слова.

— Как же мы без него? — проговорила мать, поднимаясь с подушек.

В школу Борис пошел раньше обычного. На улицах вывешивали траурные флаги, заклеивали белой бумагой афиши. Шел народ, молчаливый, сосредоточенный. Шли ребята в школу, тоже молчаливые, тоже сосредоточенные, без обычного шума, возни и криков. Так же, без шума и без разговоров, они собирались в вестибюле возле окаймленного черной материей портрета Сталина. Проходили учителя, многие с заплаканными лицами. В канцелярии резали черную материю на нарукавные повязки. Директор, стараясь держаться спокойно, отдавал распоряжения. А в восемь часов, как всегда, он стал на свое место с траурной повязкой на рукаве, пропуская мимо себя необычно тихие в этот день ряды учеников.

Зарядки не было. По команде, переданной по радио, все выстроились по своим местам и, также по радио, к ученикам обратился директор.

— Мальчики! Вчера в девять часов пятьдесят минут вечера скончался…

Голос директора прервался, послышалось глубокое, неровное дыхание человека, который старается и не может справиться с собой.

— Мальчики! Пусть этот день запомнит каждый из вас! И не просто запомнит! Пусть запечатлеется он в душе вашей на всю жизнь! От нас ушел человек, который всю свою долгую жизнь отдал народу. И пусть сегодня, в этот горестный день, каждый оглянется на самого себя и проверит себя: так ли я живу, так ли я работаю, все ли я делаю, чтобы продолжить и довести до конца дело революции? Будем достойны этого великого дела!

Борис смотрел на ребят. Он не узнавал их: сосредоточенные, молчаливые, стояли они, опустив головы, многие плакали.

Первый урок — математика. Ученики не видели, как Полина Антоновна остановилась перед дверями класса. Как войти, как вести, как держать себя? Но она вошла твердо и, остановившись у учительского стола, сказала:

— Постоим, мальчики! Помолчим…

Все стояли в полной тишине.

— Садитесь! — тихо проговорила Полина Антоновна. — Нам трудно сегодня вести урок. Но… Вы слышали, к чему призывает нас партия в эти тягостные дни: умножить наши усилия. Поэтому мы будем вести урок нормально: я буду спрашивать, ставить отметки. Как всегда. А потом пойдем дальше… Дежурный! Доложите, кто сегодня отсутствует?

Отсутствовали в этот день Вася Трошкин и оба Юрки: Юра Усов и Юра Урусов. На другой день они покаялись: с утра ушли к Дому Союзов, прятались где-то в парадных подъездах, но зато к моменту открытия доступа к гробу оказались в первых рядах. Борис им безгранично завидовал.

Сам он пошел в Дом Союзов после уроков и вернулся домой в час ночи. И мать и отец уже стали беспокоиться.

— Ну что?.. Был? — спросил отец.

— Был. Видел…

— Рассказывай!..

Но рассказывать было трудно. О мелочах, о подробностях — не хотелось, а о главном невозможно было рассказать.

Зеркала и люстры, завешенные черным крепом, знамена, музыка, запах цветов, шелест шагов и слезы людей…

Постепенно Борис приходил в себя и черта за чертой восстанавливал в памяти то, что видел.

— Теперь мы тебе расскажем, — сказал отец. — Радио ты там, конечно, не слышал, а тут важное постановление передавали… Важное постановление! — Он взглянул на Ольгу Климовну. — Вот и тебе ответ. «Как же мы теперь…» — повторил он ее недавние слова.

— Да ведь как же не думать-то… — горячо заговорила Ольга Климовна.

— Ты не обижайся, мать, — перебил ее отец. — Мы здесь — свои, родные, семья. А только ты это зря! Не круглыми сиротами мы остались. У нас партия осталась! Советское наше правительство осталось! Горе горем, мать, а сила силой. Себя распускать нечего! Не дело это!..

Спать легли поздно…

И все эти тягостные дни, что бы ни делал Борис, чем бы ни была занята его голова, все равно где-то в глубине души продолжало жить сознание необыкновенности всего совершающегося.

Поэтому и девятого марта, в день похорон, Борис не мог сидеть дома. Ему хотелось быть на улице, среди людей, с народом, ему хотелось быть ближе к Красной площади. Он вышел из дому, и вместе с ним шли другие — мужчины и женщины, старые и молодые. Скоро вся улица была полна народом, и все соседние улицы были полны народом, и все улицы Москвы были полны народом. Останавливались троллейбусы, из парикмахерских выходили парикмахерши в белых халатах, из магазинов — продавцы, выходили из домов женщины с детьми на руках, вливаясь в общую массу народа. И когда загремели залпы над Кремлем, когда донесся со всех сторон хор гудков, все сняли шапки и в глубоком молчании стояли, опустив головы.

Пять минут молчала вся страна…

И Борис стоял, обнажив голову. Он только не опустил, а наоборот, высоко поднял ее и, никого не видя, ни на кого не глядя, смотрел вперед, где был Кремль, Красная площадь, и вся душа его устремлялась сейчас туда. Борис смотрел прямо перед собою напряженным взглядом, волосы его шевелились на ветру…