Григорий Медынский - Повесть о юности

— Да нет, он шутить не любит! — заметила Полина Антоновна.

— То-то меня и беспокойство берет! — сказала Клавдия Петровна. — На хорошее дело воля — хорошо, а на плохое — лучше бы ее не было!

— Помилуйте! А чем же это плохое дело? — удивилась Полина Антоновна.

— Да что вы, Полина Антоновна! Да что ж тут хорошего? В этом вся цель моей жизни — чтобы детям образование дать. И я вас очень прошу: уговорите вы его! Он вас послушается.

— Вы меня простите, Клавдия Петровна, но вы ставите меня в очень трудное положение, — созналась Полина Антоновна. — Трудно уговаривать в том, в чем сама не убеждена.

— Да нет уж, Полина Антоновна, вы мне помогите! — Клавдия Петровна даже схватила ее за руку. — Мы об этом с покойным мужем, бывало, размечтаемся, а я его волю хочу выполнить. Он и сам у меня на месте не стоял, все вверх тянулся, книжки читал, и образование для него было все! У образованного человека, говорил он бывало, вся жизнь другая. Если человек развитой, у него и интересы другие, он и жизнь иначе понимает, смысл жизни у него правильный, и общество у него интересное. Так как же я перед ним, перед его памятью ответ держать буду? Я и Игорьку говорю… Ты, говорю, о заработке не думай. Бывает, говорю, и без образования, а вон как зарабатывают. Дело не в этом! Главное — чтобы жизнь настоящую прожить, вот в чем главное!

— Помилуйте! — возразила опять Полина Антоновна. — А разве на производстве нельзя прожить настоящую жизнь?

— Так это что ж?.. — решительно, даже со злостью заявила Клавдия Петровна. — То говорили: вперед и вперед. А моему сыну что ж — стремиться не нужно? Вы как хотите, а нет на это моего согласия!

Положение было действительно трудное. Полина Антоновна понимала состояние матери, ответственной за мечты погибшего мужа. И в то же время она в чем-то была с нею не согласна. Понятно, что не всем же идти в институты. Недавно она встретила свою бывшую ученицу из одного еще довоенного выпуска, которая теперь была мастером на карандашной фабрике. Сначала работала обыкновенной работницей, а теперь стала мастером. И довольна! И ничего в этом зазорного нет. Но, откровению говоря, такого ученика, как Игорь, ей было жалко.

Оставалось выяснить только одно — мотивировки. Что это — легкомысленное ребячество или продуманное решение? Выяснить это можно было только у Игоря.

Но разговор с Игорем долго не получался. Он насупился, считая это, очевидно, настолько своим или настолько решенным делом, что всякое вмешательство в него, на его взгляд, было совершенно ненужным и лишним.

— Я вас понимаю, — говорила Полина Антоновна. — Стремление помочь маме — законное, хорошее стремление. Об этом не может быть и спора. Но не находите вы, Игорь, что оно слишком узко?

— Нет, не нахожу! — коротко и суховато ответил Игорь.

— И то, что человек должен ставить более широкие и более, так сказать, общественные цели…

— А разве стремление работать — это не общественная цель? — даже не дослушав, прервал ее Игорь.

— Вы меня ловите на неудачном слове?

— Зачем ловить? — сдержанно ответил Игорь. — Я по существу!

— Всякая работа у нас, конечно, имеет общественное значение. В этом вы правы, — продолжала Полина Антоновна. — Но человек должен стремиться дать обществу максимум пользы, максимум того, на что он способен.

— А разве, работая у станка, нельзя приносить максимум пользы?

— А если этот максимум повышается от повышения образования?

— Но разве, работая у станка, нельзя повысить образование? — Игорь смотрел на Полину Антоновну своим строгим, даже как будто недобрым взглядом.

Полина Антоновна начинала понимать, что это уже не полудетское стремление просто помочь матери. Перед нею вырастала целая система упрямых «а разве?», причем за каждым из этих вопросов стояло совершенно непоколебимое, очевидно, убеждение. Но самое главное было в том, что на эти «а разве?» почти нечего было возразить.

Полина Антоновна почувствовала всю шаткость своего положения и уже пожалела, что взялась за такую фальшивую миссию. А Игорь, точно поняв это, решительно и откровенно высказал все.

— Вы, вероятно, думаете, что это я так, по глупости! Правда, помочь маме я давно мечтаю. Она у меня большая труженица. И учусь я так хорошо только потому, что я всегда удерживаю себя от плохого. Как же я могу быть плохим и плохо учиться, когда мама у меня такая хорошая, когда она так много и так хорошо работает? Мне стыдно! Первого мая в прошлом году портрет ее на улице был выставлен в витрине лучших людей района. За стеклом! Вот она у меня какая! Огорчать я ее не могу, а помочь ей мне хочется.

— Очень хорошо! — согласилась Полина Антоновна. — Я и говорю: ничего в этом плохого нет.

— И с общественной точки зрения тоже нет! — все так же сдержанно, но убежденно продолжал Игорь. — Девятнадцатый съезд партии что решил? У нас будет обязательное десятилетнее образование. Значит, у нас весь рабочий класс, весь народ со средним образованием будет! А разве все в вуз могут идти? Значит, кому-то и со средним образованием у станка стоять нужно. А почему же я не могу? Рабочий с аттестатом зрелости — чем плохо? Может быть, через пять лет будет считаться самым обычным делом из десятилетки на производство пойти. А я сейчас пойду.

Да, это, конечно, не детское желание. И неизвестно еще, чего здесь больше — стремления скорее помочь матери или своеобразной попытки так же скорее и непосредственнее отозваться на новый этап в развитии народа.

А Игорь, чтобы рассеять сомнения, которые он предполагал у Полины Антоновны, продолжал развивать перед нею план своей жизни.

— А потом — просто интересно. Когда из твоих рук готовая вещь выходит, интересно! Вот я на стройке работал, на заводе был… Вообще вещи, продукты, все, что нужно людям… И если это ты делаешь, разве это не интересно? А для себя?.. Тут, Полина Антоновна, все от себя зависит. Другой и высшее образование получит, а все равно в чиновника превращается. А если с душой у станка работать, — все можно. И открытие сделать, и лауреатом стать, и книгу написать. Все можно!

Ну что на это было сказать, когда у нас действительно «все можно»?

— А тогда, Игорь, желаю вам всяких успехов! — и Полина Антоновна от всей души протянула ему руку.

Вечер подходил к концу. Гостями были два студента — румын и кореец, приехавшие в Москву получить образование, и физкультурник албанец. От учеников школы их приветствовал Кожин, секретарь комитета комсомола. Вечер был с речами, с цветами, с большим президиумом, но все это было обычным. Приподнятое настроение стихийно вылилось в заключительном, очень искреннем и мощном порыве — все встали, Кожин запел, и весь зал сразу же подхватил боевой гимн молодости:

Это было даже неожиданно — так дружно, так горячо грянула вдруг песня под сводами актового зала. Ярким светом отозвалась она в сотнях возбужденных, сияющих глаз — и мальчиков и приглашенных на вечер девочек. Глядя из президиума в зал, вслушиваясь в боевые ритмы музыки, Борис представлял себе, что звуки этой же песни звучали в Вене и Будапеште, в Варшаве и Берлине, на всех международных конгрессах, фестивалях, звучат, может быть, и сейчас на каком-нибудь митинге в Нью-Йорке, в Лондоне, в Бомбее. И он, Борис, включает свой голос в эту не знающую границ перекличку.

Очевидно, это настроение захватило и взрослых — директора, Полину Антоновну, других учителей, присутствовавших на вечере, — да и не могло не захватить. Может быть, результатом этого и было решение, от которого до самого последнего момента воздерживался Алексей Дмитриевич — он позволил потанцевать.

Эта весть, торжественно объявленная Кожиным при закрытии вечера, еще больше подняла общее настроение: раздались аплодисменты, и тут же послышался шум раздвигаемых в стороны стульев.

Борис тоже был рад танцам. Он не очень увлекался ими, но потанцевать любил. А сегодня тем более: настроение было хорошее, хотелось повеселиться.

Жалко было одно: ему хотелось быть с Таней, и танцевать ему хотелось бы с Таней, но, верный принятому решению, он держался от нее в стороне. Поэтому и в танцах — протанцевав с нею вальс, он постеснялся пригласить ее на другой, пригласил Майю Емшанову. Но, танцуя с Майей, он ни на одну минуту не выпускал из виду Таню: где она, что делает и с кем танцует?

Таня сначала немного потанцевала с Людой Горовой, потом села и до конца танца просидела на месте. Потом она сама пригласила Валю Баталина на краковяк. Валя танцевал смешно, неуклюже, хотя и очень старался. После этого Таню пригласил Прянишников, из десятого «А», пригласил — и точно прилип! Один за другим несколько раз она танцевала с ним, разговаривала, чему-то смеялась. Борису стало не по себе. Настроение испортилось.