Григорий Медынский - Повесть о юности

Таня сначала немного потанцевала с Людой Горовой, потом села и до конца танца просидела на месте. Потом она сама пригласила Валю Баталина на краковяк. Валя танцевал смешно, неуклюже, хотя и очень старался. После этого Таню пригласил Прянишников, из десятого «А», пригласил — и точно прилип! Один за другим несколько раз она танцевала с ним, разговаривала, чему-то смеялась. Борису стало не по себе. Настроение испортилось.

Потом Таня исчезла, и Борис испугался: он решил, что она ушла домой и Прянишников пошел ее провожать. Но испуг скоро сменился радостью — Прянишников был здесь. Его глаза беспокойно бегали по сторонам, явно выглядывая Таню. Теперь Борис решил уже не валять дурака, и как только Таня появилась, он пригласил ее.

Это был предпоследний танец, после него — заключительный вальс и марш. Все кончилось! Нужно решать — кого же идти провожать? На душе было беспокойно, смутно. Таня к тому же опять исчезла. Оделась и ушла. Когда? С кем? Борис не заметил этого и страшно ругал себя. Он решил не провожать никого.

Получив пальто, Борис увидел Прянишникова — тот стоял в очереди еще за Валей Баталиным, кстати сказать, почему-то очень скучным. Но раздумывать было некогда. Одевшись, Борис выскочил на улицу и оглянулся кругом — Тани не было. Он прошел несколько шагов и встрепенулся — Таня!

Она стояла под фонарем в своей вязаной шапочке вишневого цвета, да и сама румяная, похожая на вишенку, и кого-то ждала.

«Неужели Прянишникова?» — пронеслось в голове у Бориса.

Он подошел к ней и с независимым, равнодушным видом спросил:

— Ты что — идешь?

— Иду! — ответила Таня — ответила так просто и естественно, будто она его именно и ждала.

И точно ничего между ними не было, точно он не «валял дурака», как Борис называл теперь свое осторожное поведение по отношению к Тане, точно они всегда были самыми хорошими, близкими друзьями. Они шли, говорили о вечере, о выступавшем на нем корейце, о том, какой он маленький и худенький и какой огонь горит у него в глазах. В разговоре Таня упомянула и о Прянишникове, упомянула тоже очень просто и естественно, что он очень смешной и с ним весело. У Бориса опять заскребло было на сердце, и он, воспользовавшись случаем, когда Таню нужно было поддержать, взял ее под руку и уже больше не отпускал ее.

Заговорили о своих школьных делах. Таня рассказала о последнем столкновении с Юлей Жоховой, которая прогуляла, а потом стала разные истории придумывать: болела, ездила к профессору, ну, не к профессору — к тете.

— И о чем думает человек — неизвестно! Время подходит, итог подводить надо, а итога нет. Считает себя девицей-красавицей, а выйдет отвечать, уставится в потолок пустыми глазами — всю красоту сразу как рукой снимет. Рассуждает так: у меня двойка по-русскому, я ее все равно не исправлю, а раз не исправлю, я никуда не поступлю, а раз не поступлю — нечего и стараться!

— Целое умозаключение, — сказал, смеясь, Борис.

— Целое умозаключение, — согласилась Таня. — А у самой одни танцы в голове, на переменах и то разучивает новые па с такими же, как она. Или станут в ряд, вдоль стенки, и сравнивают — у кого ноги красивее. Выставка! Одним словом, ветерок во все стороны и — мальчики.

— И мальчики? — переспросил Борис.

— А ты что — не знаешь? Только и слышно: он, он, он. Он стоял на углу… Он оглянулся… Он уже курит! А уж если идет с кем-нибудь, так у нее на лице, как на вывеске, написано: «Ах, какое счастье! Я с мальчиком иду!» Она, как помню ее, всегда увлекалась, с шестого класса, — вечные поиски «его». То это высокий, чернобровый, черноокий, взятый напрокат из какого-нибудь допотопного романа, то — голубоглазый, с длинными, как у девушки, ресницами. Даже смешно! Впрочем, ты не думай, что я сплетничаю! — спохватилась Таня. — Это я только тебе!.. По-дружески!

Подчеркнула ли Таня это последнее слово «по-дружески», или так Борису показалось, но всю болтовню насчет Юли Жоховой он принял действительно как какую-то особенную, дружескую откровенность. Такой же откровенностью показались ему и рассказы Тани о своих домашних делах — о матери, об отце, о брате, который учится играть на скрипке, которого она очень любит и с которым иногда дерется — шутя, конечно, от избытка сил! И все, о чем бы ни говорила Таня, окрашивалось для Бориса в какие-то особенные тона, особенные цвета, исполненные скрытого, подразумевающегося, очень тонкого и сокровенного смысла, отчего сердце начинало приятно ныть.

Уже давно они прошли дом, в котором жила Таня, свернули за угол, за другой, за третий, шли какими-то переулками. Из-за крыш домов на них иногда поглядывала луна, но они не замечали ее и, кажется, вообще уже ничего не замечали из того, что окружало их. В большом городе они были только вдвоем, и разговаривали они уже не только словами, но и взглядами, интонациями голоса. Потом Таня одним пальцем тронула его руку и сказала:

— Мне пора!.. Пойдем!

Она сказала это тихо, почти шепотом, и Борис в этом тоже увидел свой особый смысл — то самое, что переживал и он: не хочется, но нужно! Нужно, но очень не хочется!

Они повернули назад, и Таня высвободила свою руку. Они шли рядом, как чужие, молчали, как чужие, но молчание это было обманчиво, потому что каждый переживал то, что не укладывалось ни в какие слова. Таня остановилась на углу, в тени дома, и протянула руку.

— Дальше не провожай! Не нужно! — прошептала она.

И тогда случилось неожиданное: Борис обнял ее и поцеловал. Он сам не знал, как это вышло. Он видел только ее закрытые глаза на милом лице и безжизненно опущенные руки. И — убежал. Не оглянулся. Куда он шел, зачем — ему не было до этого никакого дела. Точно неведомая сила несла его по глухим вечерним переулкам, заставляя куда-то свертывать, кому-то уступать дорогу — и идти, идти, идти. В душе его пели птицы, звучали целые симфонии — и вдруг их прорезал неожиданно родившийся вопрос: «А что, если она обиделась?»

И сразу все померкло. Конечно, обиделась! Да разве может такая девушка не обидеться? Облапил, как медведь, и убежал! И эти безжизненно опущенные руки…

«Конечно же!.. Она смотрела на меня, как на друга, она говорила со мной, как с другом. А я что сделал? Какой же это друг? У нее и руки опустились. Что я наделал?..»

Он вышел на какую-то улицу и оглянулся, не зная — где он? Куда вынесла его неведомая сила?

Женя Волгин не мог отказать Полине Антоновне в ее просьбе и за время ее болезни провел несколько занятий с математическим кружком.

На этих-то занятиях и подружился с ним Валя Баталин. Ему нравился Женя, нравилось увлечение, с которым тот мог часами рассказывать о математике, физике, нравилась взволнованность Жени, торопливость, за которой чувствовалась жадная, бьющая ключом мысль. Они встречались с ним или в сквере на Девичьем Поле, или шли на набережную Москвы-реки, или просто ходили по улицам, и Женя рассказывал Вале обо всем, что он узнавал в университете. Сначала он рассказывал обстоятельно, понятно, затем постепенно увлекался и забывал, что его собеседник на пять лет моложе. Говорил он быстро, громко, горячо, жестикулируя при этом, и прохожие часто обращали на него внимание.

Вале все это было приятно. Но главное было, конечно, не в этом. Главное было в том предчувствии новой жизни, которое рождалось у Вали, когда он слушал рассказы Жени. Валя улавливал в них новый для себя «университетский дух», далекий от привычного школьного, — такой широкий и увлекательный.

Дружба с Женей послужила толчком для нового поворота в его жизни — поворота, который он, по установившейся привычке, отразил в своем дневнике. Он взял ручку и написал:

«Женя разворошил мою душу. Хочется разобраться».

Написал и задумался. Перед его глазами всплыло теперь уже далекое, кажется, прошлое: «людишки», иероглифы, восьмой класс и увлечение математикой, геометрия Лобачевского, «своя аксиоматика». Вот перед ним четвертушка бумаги, с которой он когда-то попался Полине Антоновне: «геометрия цветов». С улыбкой глядит он теперь на это ребячество, силясь понять смысл своих собственных «аксиом» с «двуцветами» и «трехцветами», и с той же улыбкой выводит поверх всех формул заключающее слово «чепуха». Хотел разорвать, но подумал и опять положил в свою клеенчатую тетрадь: конечно, это путаница и бред, но, кто знает, может быть, придет время и из этих ребяческих попыток создать что-то непременно свое и непременно самостоятельное вырастет что-нибудь и серьезнее. Кто знает?..

«Вообще в моем увлечении математикой тогда было много детского, но в то же время очень искреннего, и мне жаль, что потом оно у меня как-то заглохло, — писал Валя. — Она мне очень много дала, она развила во мне логику мышления. Я тогда увлекался философствованием, мучился разными «мировыми» вопросами и, глядя сверху, хотел все объять и понять. Ничего не читая по философии, я думал, что это — философия, и смело брался судить обо всем. Не зная до этого настоящей жизни, ведя замкнутое и одинокое существование я в восьмом классе точно очнулся от сна и встал перед лицом трудностей и волнений бытия на белом свете. Естественная задача, которая встает перед человеком, начинающим жить, — познать людей, познать жизнь, а познав, найти свое место в ней. Человек, вынужденный с первых своих шагов бороться за жизнь, не имеет обычно времени на изучение и формулирование этой задачи — он решает ее вслепую, непосредственно, в процессе преодоления трудностей.