Ирина Богатырева - Кадын

Мне казалось, что горы дрогнули, когда мы упали. Но в тот момент я уже знала, что это и есть мое посвящение, — и не отпрянула, не ослабила хватку. Мы покатились по траве, вокруг костра — барс с телом человека и я. Противник мой визжал и шипел, бил меня о деревья, прижимал к земле всею своею силой, драл кожу когтями, грыз плечи. Я видела, как кровью налились его глаза и как покраснели клыки, но скорее дала бы ему сожрать меня, чем выпустила.

Несколько раз он затихал, думая обмануть меня, но я не верила, и все начиналось сначала. Так он трепал меня, как собака суслика, но наконец затих, прижатый мною к земле. Пасть его закрылась, глаза потухли, и взгляд стал спокойным и холодным, каким и должен быть взгляд царя, будь то духов царь, людей или животных. Я подумала уже, что он скажет сейчас мне человеческим голосом: «Встань», — но он молчал, только смотрел, и я отпустила его, откатилась в сторону и с трудом села. Тело мое было избито, от ран на спине и плечах я чуть не теряла сознание. Барс, равнодушный, сел напротив и смотрел мне в лицо.

Тут я поняла, что еще кто-то есть рядом. За костром, освещенный снизу, стоял грифон. Его желтая шкура казалась от огня красной, а клюв был изогнут, голова была птичьей, только глаза, как и туловище о четырех лапах с хвостом, принадлежали кошке и были желты, узки и спокойны. Барс подошел ко мне, и, опираясь о него, мне удалось подняться на ноги, чтобы сделать поклон грифону, ээ Торзы этих мест — духу, хозяину гор, рек и ветров, — после чего я упала и ничего больше не помнила.

Как ото сна просыпаясь, выходила я из той битвы. Еще глаз не открыла, еще вокруг не поглядела — поняла, что лежу на земле, рядом горит огонь, и мне хорошо, словно бы я в своем доме, а мамушка молочную варку варит и тихонько себе напевает: чату-чату-чатути-и, стрела быстрая, лети-и… Так бы и спала. И тут в голове всплывает, что дралась я с царем-барсом, а значит, тело мое все должно быть в глубоких ранах… Но не чую я боли. И думается тогда мне, что не пережила я посвящение, что улетела душа моя в бело-синюю высь, и это не мамушка, а моя родная мать или же Луноликая меня встречает и песню надо мною поет.

Подумала так и чуть не заплакала. Открываю глаза — передо мною Камка сидит, по кости режет, а вокруг девочки ее напев слушают.

— Чату-чату-чату-ти, стрела быстрая, лети…

Обрадовалась я: поняла, что прошла посвящение. И ни боли, ни ран на теле нет, только память о битве, и, как вкус пищи, во рту осталось мое новое имя.

— Теперь все вы — воины, — заговорила вдруг Камка тихо и напевно, словно бы речь эта из песни плавно перетекла. — Будете вы все здесь жить, а я вас биться учить стану. Но у каждой из вас и своя доля есть, что духи вам дали. Как вернетесь вы в дома ваши, так и станете: кто прясть, кто шерсть мять, кто узоры шить, кто на зверя ходить. Доля каждой своя, особая, иной не бывать. Это вы твердо знать все должны. Чужая доля — по чужим плечам, ее не осилить, как бы мила ни казалась она. Это вы тоже знать должны… Но среди вас есть вождь, девы, — продолжала Камка. — Духи ее таковой выбрали. Воинам в битве она будет вождем. Зовет ее к себе на служение Луноликая мать, и с нею должны еще быть близкие воины, Луноликой себя посвятившие. В этом вы уже не вольны выбирать. Духи вождю подскажут, кого взять.

И все обратились ко мне. Я растерялась, смотрела на Камку и не понимала ее. Все мы знали, кем были девы, Луноликой себя посвятившие: они хранители воинской силы нашего люда, они вечно юные, вечные девы… Каждый год возвращались девушки с посвящения — кто пряхой, кто кожевником, а кто охотником, — но были те, кто со всеми не возвращался, их посвящение продолжалось, в чертог Луноликой уходили они.

Для меня эти девы всегда были недоступно прекрасны. С детства похожей на них быть я мечтала. Но надеяться на такую долю боялась. Иной год троих, пятерых, а иной год — никого не выбирали духи в посвящение Луноликой.

Камка по имени моему выбор духов определила — и все девы с тревогой и ожиданием на меня смотрели теперь. Я не могла им показать, что не знаю, как поступить, кивнула и поднялась, жестом всех созывая поближе к костру. И увидела: лица у них странные, каждой будто дух свой мерещится. Присмотрелась — точно: перед одной как бы заяц-русак на двух ногах прыгал, возле другой серебристый козел бородищей тряс, у третьей на плече сидела цапля с длинным носом, а сидела по-человечески, ноги вниз с плеча спустив, и крыльями как будто за плечо придерживалась… У четвертой — барсук, у пятой — змея в человеческой одежде, у шестой — как бы пастух ростом с ладонь, а вместо одной ноги у него — ящерица… Потом глянула я на Очи — она прямо напротив меня, через костер сидела — а ее дух, крылатая рысь, подняла в этот момент над головой боевой чекан. И я поняла и указала на Очи:

— Она.

Снова девушек оглядела и увидала Ильдазу из соседнего стана. Я ее знала потому, что она приносила нам мягкий сыр, он славно у них получался. Это ее духом был серебристый козел; у козла оказался красный петух на спине, не то сидел, не то был с ним единым, и он поднял над головою красный горит с луком и стрелами, держа его крыльями, как человек руками.

— Она, — указала я на Ильдазу.

Третью девушку я не знала по имени, была она слишком толста и не выглядела воинственно, но ее дух, с кривыми младенческими ножками и круглыми животом, но с плечами и головою теленка, тоже достал оружие, и я повиновалась выбору духов.

— Она.

Сколько ни оглядывала я далее сидящих передо мной дев, сколько ни ждала знака — не было его. Но я твердо знала, что не может быть в группе четыре девы. Потому что трое создали мир, а четыре — всегда знак смерти и разложения. Я помнила это и продолжала искать.

И тут я увидела, как над ближайшей ко мне девой поднял дух боевой кинжал. Дева эта была очень скромна и лицом казалась мне краше всех, кто собрался вокруг. Красота ее была даром, но, когда дух ее, небольшой лесной кот в красной шубе, обнажил кинжал, дева подняла на меня взгляд, и я увидела в лице ее не скромницу, у материнского очага выросшую, а волевую деву-воина. Из всех прочих она одна сама приняла решение быть со мной, сознавая, что значит это для нее и что ее ждет, — я увидела это, всю борьбу ее с собой увидела и ту твердость, с которой она так решила. За то я хотела тут же обнять ее, но сдержалась и только сказала:

— Она.

Так стало нас пятеро, и я поняла, что искать дальше не стоит — духи сделали свой выбор. Поняла это и Камка. Сняв с огня котелок, она подкинула хвороста, велела всем отойти, а нас пятерых вывела к костру и, когда разгорелось жарче, когда даже стоять близко стало тяжело, велела нам:

— Прыгайте!.. <…>

— Осознать вы сейчас должны, как важно то, к чему вас духи призвали, — говорила Камка. — От вас это служение многого потребует. Луноликой матери дева после учения не станет такой, как другие. Мужа не будет у нее, знать вы должны. Детей не будет. Всю себя без остатка отдает она Луноликой. Лишь в случае больших бедствий, чтобы спасти люд, может снять дева эти обеты и стать матерью и женой… Всю себя битве эта дева отдаст. Первой впереди войска поедет. В ней вся сила войска и его победа. Как у мужчины, смерть ее на коне ездит. Старости не узнает она. Болезни не узнает она. Мужчина, слабость в теле почуявший, пояс развязать может и, духам отдав себя, все же жить. Деву же, слабость почуявшую, Луноликая матерь забирает… Но почет и слава деве такой в каждом стане. Лучшие ткани лучшие мастерицы в дар ей несут. Лучшую дичь лучшие охотники ей несут. На дороге мужчины с ней поклоном здороваются, женщины и дети не поднимают глаз. В дом к ней без подарка не ходят. Как случается беда, или болезнь, или голод, к Луноликой матери девам люди идут, это и заступницы их, и помощницы.

Все это было так, мы знали, но отчего-то никто в станах не завидовал им, и никто не хотел, чтобы дочери их вечными девами стали. В отдельном чертоге стояли их дома, редко с людьми общались они, и стойбищенские, хоть уважали, а больше боялись их. Только раз в году открыто к людям выходили они, на праздник весны: танцевали. А Камка так продолжала:

— Гордости и чванства эти девы не знают — Луноликая матерь карает таких. Лжи, обжорства, жадности не знают — Луноликая матерь карает таких. Как все дала — отобрать в любой миг может. Дверь в свой чертог отворив, выгнать в любой момент может.

Мурашки побежали у меня по спине. С детства питая любовь к таким девам, я только в тот миг поняла, отчего они были такими: держались вдали от людей, лишнего слова не говорили, себя в строгости и почти нищете держали, хотя могли бы иметь все, как мой отец. Представилось мне тогда, что, всегда Луноликой длань на себе ощущая, они боялись ее и все чувства и слабости в себе подавляли. Представилось мне, что Луноликая, прогневавшись, в любой момент может ударить такую деву чеканом с неба.

И другие девы, верно, о том же думали, потому что спросила тут Ак-Дирьи: