Валерий Воскобойников - Утренние прогулки

А когда приехали в аэропорт, то оказалось, что сегодня низкая облачность, нелетная погода и самолетам нельзя ни взлетать, ни садиться. Все они стояли на своих местах, и даже людей около них не было.

— А я столько думал о сегодняшнем дне, — грустно сказал папа.

Мы пошли в буфет, и папа взял мороженое.

Пока мы сидели за столиком и даже тогда, когда в трамвае еще ехали, я хотел спросить его об одном и том же: неужели он никогда не вернется?

Если бы он захотел, я бы уговорил маму.

Но я не знал, как начать этот разговор, хотя несколько раз уже открывал рот, чтобы сказать первые слова.

Я даже не заметил, как съел все мороженое, даже вкуса его не почувствовал, так думал об этом.

А папа прикоснулся к своему только раз, и оно у него оседало и таяло.

— Мне очень трудно говорить с тобой, Коля, — сказал вдруг папа. — Я вот подготовил разные умные слова, а сейчас все они забылись… Я знаю, ты, может быть, нас презираешь?

— Нет, — сказал я и опустил голову.

— Я бы сам презирал своих родителей, если бы со мной случилось то, что с тобой. И все-таки, я прошу тебя, ты о нас плохо не думай. А маму твою я очень уважаю. Мама у тебя просто очень хороший человек — ты это знай.

— Хороший, — вдруг сказал я. — А тебя сегодня не стала ждать. Знаешь, где она сейчас? Она кино смотрит с Федором Матвеевичем и новое платье надела.

Папа даже вздрогнул после этих слов и отошел на несколько шагов от нашего столика. А все посетители стали на него оглядываться, когда он возвращался назад.

— Не говори так! — сказал папа. — Никогда больше не говори о своей маме так, таким тоном. Иначе… Иначе я сам начну презирать тебя.

После этого мы долго сидели молча.

Потом папа проговорил:

— Федор Матвеевич, думаю, тоже достойный, уважаемый, хороший человек. И я не удивлюсь, если он станет жить с вами вместе.

— Я хочу жить один, — сказал я.

— Так не бывает.

Мы ехали назад той же длинной дорогой.

— И почему я решил обязательно свозить тебя в аэропорт? Нелепо! — расстраивался папа.

Когда мы подъехали к нашей улице, уже стемнело. Шел мелкий дождь.

— Знаешь, — сказал папа, — я не пойду дальше, а буду стоять тут, у дерева. Ты иди один и, когда дойдешь до дома, помаши мне рукой.

Я пошел один и тихо заплакал. Я шел один, и каждый раз, когда оглядывался, папа мне махал, а я отвечал тоже.

А потом мы долго стояли — я у своего дома, а он — у дерева — и смотрели друг на друга издалека.

Потом из нашего дома вышли люди, я последний раз помахал папе так, чтобы они не заметили, и пошел к крыльцу.

Однажды вечером, когда мы попили чаю, мама вдруг сказала:

— Я хочу очень серьезно с тобой поговорить.

У меня даже сердце сжалось, потому что я сразу догадался, о чем мама будет со мной разговаривать.

— Понимаешь, нам ведь с тобой одним не очень-то хорошо. А папа к нам уже никогда не вернется. Я сама ему еще весной предложила разойтись… — Мама замолчала, и я тоже молчал, даже головы не поднимал. — Федор Матвеевич сделал мне предложение выйти за него замуж. Он говорит, что нас очень любит. И ты это сам чувствуешь. Ведь чувствуешь?

Я так и не выговорил «да», а только кивнул головой.

— А я пока ответила ему вот что: «Как Коля решит, так и будет». — Мама снова помолчала. — Ты не торопись отвечать, подумай. Если ты согласен, чтоб он жил с нами, — значит, он скоро к нам переедет. Если нет — значит, я буду жить только для тебя, и значит, такая у меня судьба… Сейчас ты иди к себе и ложись. И подумай…

Я долго не засыпал.

Конечно, я мог бы сразу зареветь, закричать: «Не хочу никакого Федора Матвеевича, хочу, чтоб мы только вдвоем, чтобы ты ради меня жила!»

Но это был бы эгоизм, и только. Так пятилетние дети себя ведут, потому что думают лишь о себе.

Маме бы от такого крика точно было бы хуже…

«А папу я всю жизнь буду любить», — подумал я, когда совсем засыпал.

Утром мама спросила меня:

— Ты уже решил?

И я тихо ответил:

— Я согласен.

А мама тоже сказала почти шепотом:

— Спасибо, Коля.

Когда я пришел из школы в последний день перед праздниками, мама готовила торт.

— Сегодня Федор Матвеевич придет к нам насовсем. Птиц он временно передаст другу, своему ученику. А у нас будет сегодня праздничный ужин, — сказала она.

Весь вечер я сидел за столом и молчал.

Федор Матвеевич тоже почти все время молчал.

Раньше, когда папа жил еще с нами, мы всегда Седьмого ноября выходили на улицу все втроем.

И в этот раз, когда я проснулся, мама сказала мне:

— Одевайся быстрее, пойдем смотреть демонстрацию.

А я не хотел идти с ними.

— Быстрей, а то опоздаем. Что ты там копаешься? — спросила мама минут через десять.

Я оделся и вышел.

Федор Матвеевич стоял у зеркала и завязывал галстук.

— Подожди, я тебе помогу, — сказала ему мама.

Я пошел в ванную, открыл кран и стал смотреть на воду, как она льется.

— Ну что ты копаешься? — спросила мама меня снова.

А я не отвечал.

— Коля, только честно: может быть, ты не хочешь идти? — спросил Федор Матвеевич из-за двери.

— Не хочу, — сказал я. — У меня нога болит.

— Что ты еще выдумал! — рассердилась мама. — Быстро пей чай и надевай пальто.

— Подожди, а если он и правда нездоров, — сказал Федор Матвеевич.

Я молчал.

— У тебя на самом деле болит нога? — спросила мама.

— Да.

— А что у тебя болит в ноге?

Я не знал, как ответить, подумал и сказал:

— Вся нога.

— Пусть он останется, Маша, если хочет быть дома. Зачем ему навязывать наши желания. Мы пошли, Коля! — сказал он через пять минут. — А захочешь погулять, возвращайся к обеду, к двум часам. Правильно, Маша?

— Правильно, — сказала мама.

И они ушли.

По радио передавали праздничную музыку, а у меня было грустное настроение, как всю эту осень. И читать не хотелось, хоть мне и дали наконец в библиотеке «Таинственный остров».

Я посидел на диване, потом оделся и вышел на улицу.

На улице по радио тоже исполнялись веселые песни. И люди все смеялись, радовались, а некоторые даже плясали.

Я шел между ними, они меня иногда толкали, я шел один и все думал о том, как теперь буду жить вот так в одиночестве. И никто мне не нужен. Папа будет жить в Москве, мама — с Федором Матвеевичем, а я — один.

И в классе тоже буду молчаливым и мрачным. А про себя, внутри, я буду придумывать какое-нибудь великое открытие. И однажды в газетах про это открытие напечатают.

«А мы-то бросили его в одиночестве, — скажут все, — он из-за нас был таким несчастным. И на него никто не обращал внимания. А он, оказывается, сделал великое открытие».

В обед я тоже молчал, даже «да» и «нет» не говорил, только кивал головой. А сразу после обеда ушел в свою комнату и лег на диван.

Тут ко мне постучал Федор Матвеевич.

— Можно к тебе, Коля?

Я молчал, но он все равно вошел.

— Ты мне разрешишь посидеть тут на стуле? А ты сам лежи, не вставай.

Он так полчаса, наверно, сидел около меня, а потом сказал:

— Ты, Коля, правильно переживаешь, и я тебя понимаю. Я только хочу тебе сказать, как человек человеку… Ты меня слушаешь?… — Я кивнул. — Отца я тебе конечно не заменю. Это невозможно — отца заменять — и ни к чему. Ты правильно сделал, что повесил фотографию отца над столом. Ты им гордись и люби его. А я тебе постараюсь быть другом, если ты согласен.

Он посидел еще в моей комнате, а потом вышел.

Вечером за чаем он спросил:

— Ты сможешь поехать со мной завтра к нашему катеру? Надо его укрыть на зиму. Тут нужна твоя помощь.

— Смогу, — ответил я.

Утром Федор Матвеевич взял ящичек гвоздей, моток проволоки, брезент.

Я тоже нес в рюкзаке кусок брезента.

Мама дала нам термос и бутерброды, и мы поехали к катеру.

Сначала мы расстелили брезент и посмотрели, как лучше накрыть им катер.

Дул ветер, и мы со всех сторон нагружали брезент кирпичами, чтобы он не улетел.

Потом Федор Матвеевич стал загибать его вниз и прибивать к борту катера, а я держал обеими руками и натягивал изо всех сил, так что даже руки быстро уставали.

Мы долго работали и несколько раз отдыхали. Иногда брезент вырывался у меня из рук, но я успевал придавить его ногой.

Потом мы пили горячий чай из термоса.

Потом снова работали.

И как раз когда все кончили, приехала мама.

Наш катер стоял уже весь укутанный. И мог не бояться ни дождей, ни морозов.

— А весной мы его снова распеленаем, — сказал Федор Матвеевич, — покрасим голубой краской, проведем красную ватерлинию, утеплим каюту, приладим двигатель и отправимся в плавание.

Моих первоклассников приняли в октябрята.