Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

Людмила Ильинична смотрит на склоненное лицо Шурочки и чувствует простоту ее забот. Эти заботы не бьются мучительно за гладким лбом Шурочки. С ними не надо врать, не надо хитрить, они могут вызвать сочувствие, найти поддержку. Они как трава с одуванчиками, как небо с облаками, — естественны, простодушны.

Можно точно сказать: в первый раз за долгие годы Людмила Ильинична не посчитала про себя заботы Шурочки, как и многие подобные, ни примитивными, ни ограниченными. Людмила Ильинична позавидовала простоте этих забот и тут же разозлилась на свою зависть.

Но пока она идет через двор, появляется еще одна причина для досады, гораздо более веская: на крыльцо вышла Анна Николаевна и наклонилась к Шурочке с тем же выражением взрослой озабоченности, с каким Шурочка смотрела на своего ученика.

А потом к ним подошла Зинаида Григорьевна. И вот сии уже стояли все вместе. Этот проклятый хоровод, этот строй, загораживающий дорогу и ее девочке, и ей самой. Надо было собрать все силы, чтобы пройти мимо так, будто вчера вечером ничего не случилось.

Но тут возникает одна непредвиденная заминка. Подчеркнуто вежливо наклоняя к круглому плечу круглую голову, к Людмиле Ильиничне подскакивает Семинос. Что за лицо у этого Семиноса! В самые неподходящие моменты и сквозь самую искреннюю приветливость на этом лице все равно проступает ирония не ирония, но, во всяком случае, какая-то насмешка.

Людмиле Ильиничне отлично известно такое свойство физиономии Семиноса, и тем не менее ее снова словно варом обдает, когда она слышит:

— Ну как, Людмила Ильинична, еще не известны темы сочинений?

Это традиционный вопрос. Вопрос, какой сотни учеников задают накануне экзаменов своим учителям. Вопрос, не требующий ответа. Вопрос-шутка. Вот, Людмила Ильинична не думает, что Семинос уже знает. Она просто представляет, как все будет, когда он узнает.

— Нет, Володя, — Людмила Ильинична старается улыбнуться спокойно, — нет, темы сочинений мне известны не больше, чем вам всем.

Не часто у Людмилы Ильиничны подгибаются ноги. Но сейчас она чувствует, что стоит на мягких, нетвердых и в то же время каких-то деревянных ногах. Странно, как не по земле, несут они ее мимо Семиноса, Шурочки Селиной, Анны Николаевны и дальше по лестнице мимо Зинаиды Григорьевны, идущей в свой класс.

Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете, и все мельтешенье, вся суета школьного двора опять перед нею. Только звук отрезают стекла окна, а видно все очень хорошо с высоты третьего этажа.

Людмила Ильинична пристально смотрит вдоль двора, не понимая сама, чего она ждет, пока в воротах не появляется Милочка. Она идет совершенно одна в кишащей толпе, и Людмила Ильинична видит только это одиночество и напряженную Милочкину походку. Людмила Ильинична собственной спиной чувствует, чего стоит Милочке преодолеть двести метров бетонной, расчерченной квадратами дорожки.

Тысячи девочек проходят в одиночку по тысяче школьных дворов в этот утренний час. Мало ли отчего оказались они одни: не успели забежать за подружкой; мальчик, который обычно ждет их у ворот, сегодня поспешил оказаться в классе — ему надо сверить ответ в задаче по физике или алгебре. Не обращая внимания на свое минутное одиночество, идут девчонки походками независимыми, деловыми, кокетливыми, просто легкими. Но ни одно из этих определений не подходит сегодня к Милочке. И ни одно из этих утешений или, лучше сказать, доводов не приносит облегчения Людмиле Ильиничне.

Людмила Ильинична стоит, вся подавшись вперед, отсчитывает бетонные плоские плиты, которые с таким трудом преодолевает Милочка. Людмила Ильинична мнет первую подвернувшуюся под руку бумажку и снова принимается разглаживать ее, резко, остро складывая в квадрат.

Сейчас Людмила Ильинична соберется с силами, отбросит от себя эту ничтожную бумажонку, встанет и выйдет в коридор навстречу Милочке. Просто выйдет и пойдет навстречу, потому что пока она мать и пока она жива…

Людмила Ильинична почти вслух произносит последнюю фразу терпнущими, как на морозе, губами и вдруг понимает всю ее пустоту. Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете перед просторным, чисто убранным столом. Слезы редко одна за другой бегут по ее не приспособленному к слезам лицу.

Между тем каждый может войти в кабинет Людмилы Ильиничны прежде всего потому, что это кабинет завуча. А завуч второй средней школы поселка Первомайска никогда не был замечен ни в каких слабостях.

Мне казалось, какое-то волнение охватило школу. Совсем не то радостное, легкое, которое приходит в нее перед экзаменами. Мы чувствовали — что-то вроде случилось среди наших учителей, что-то имеющее отношение к Людмиле Ильиничне, к Анне Николаевне и как-то связанное с Алексеем Михайловичем и с Антоновыми.

Я думал, все переругались из-за того, как себя вести в истории с квартирой, которую должны были дать Селиным. Теперь она, как говорили, вроде бы предназначалась Сергею Ивановичу Антонову под домашний кабинет. Пусть сидит там, мозгует над планами, как лучше и до назначенного срока сдать в эксплуатацию новый завод. Само собой, всем нам ясно, что значит пустить такую махину досрочно. Но хотя Антонов действительно сделал все, чтоб пустить завод досрочно, почему-то от этого уважение к нему не растет, и все тут. Может быть, потому что у нас в поселке кто хочешь скажет: когда отцу Ленчика надо было что-то такое обдумать, он делал это в старом, облупленном вагончике с чугунной печкой посредине или в бараке, где они жили.

Я сказал об этом маме, но она усмехнулась:

— Всех под одну дудку плясать не заставишь… Значит, у нынешнего другой характер.

— Как ты не понимаешь, бывает — надо характер поглубже в карман, а действовать только по принципам…

Я запнулся на минуту, и мама как подтолкнула меня, оторвавшись от своего шитья:

— По каким принципам, Колюня? По каким?

Мне даже скулы свело от громкости тех слов, какие я произносил. Но я все-таки их произнес:

— По принципам коммунистической морали. Или ты думаешь, эти принципы бывают только в газетах? — спросил я, но мама уже опять запустила свою машинку и не слушала меня. А может, просто делала вид, что не слушает. Многие взрослые в подобных случаях делают такой вид, чего не скажешь о нашей Аннушке.

Мы с мамой посидели молча, потом она все-таки отложила в сторону шитье и сказала:

— Завтра, говорят, дверь прорубать станут. Я Михайловну видела, на ней лица нет.

Все. Значит, победили какие-то другие принципы, не те.

Интересно, знает ли главный инженер Антонов, как думают о нем в поселке? И неужели ему наплевать — как?

Тут я вдруг представил себе Антонова, как недавно он выступал перед нами на первомайском митинге. На нем был короткий плащ; он взбежал на трибуну и с ходу стал улыбаться. Он говорил, а улыбка сама раздвигала ему рот, и с глазами своими он ничего не мог поделать — они у него так и сияли, будто он не взрослый человек, а мальчишка. И всем было видно, как он рад тому, что так хорошо получается с заводом: заканчивается досрочно монтаж и скоро можно будет пустить вторую очередь.

И еще он радовался, что именно ему поручили говорить нам с трибуны торжественные слова о нашем строительстве. А кто бы этому не был рад?

И все, кто смотрел на него, наверняка не вспоминали в тот момент, как он гонял на охоту в заводской «Волге», ни этой самой квартиры, о которой давно ходили слухи, ни чего-нибудь еще в том же духе. Мне, к примеру, было просто радостно, что весь он такой молодой, — это как будто и мне обещало что-то в недалеком будущем. Какие-то большие дела.

Завод стоял у нас прямо перед глазами, красивый, как рисуют на плакатах. Цистерны отражали солнце. А наши малыши держали в руках ветки с искусственными розовыми цветами и заглядывали Антонову в рот. И я тоже заглядывал Антонову в рот.

Я размяк, потому что было празднично и только что мы все вместе, и старые и молодые, спели про снег, и ветер, и звезд ночной полет… Песня еще не совсем улетела с площади, где мы собрались, так мне представлялось, по крайней мере.

И рядом с этой песней просто невозможно было воспринимать Антонова, каким он ходит по поселку в будний день, когда глаза его на одном задерживаются с настоящим, человеческим выражением, а другого обегают взглядом, как куст при дороге.

Когда Антонов кончил говорить, ему, как и всем, дети махали своими ветками с искусственными цветами, а оркестр пристраивал трубы, чтобы грянуть следующую песню.

Искусственные цветы меня тогда не смутили. На каждый Первомай полагается носить именно такие цветы. Но сейчас я думал: неужели все, что говорил Антонов, наподобие бумажных цветов? Просто принято для украшения произносить праздничные речи?