Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

Мне не давало покоя, что лицо у Антонова тогда на трибуне было такое открытое, горячее. Тоже как будто он еще слышал песню про снег и ветер и про звезд ночной полет… И меня досада брала, что великую цель, о которой говорилось в песне, он не то чтобы меняет, а загораживает четырехкомнатной квартирой. Сначала я просто злился на Антонова, потом мне его даже жалко стало: вроде не он собирался кого-то обидеть, а сам оказался обиженным.

Но жалел я его все-таки недолго. Разозлился на себя за такое неподходящее занятие и стал представлять, как вели бы себя другие, окажись они на месте Сергея Ивановича Антонова. Не в том случае, если бы их назначили главными инженерами нашего строительства. Я придумал им задачу полегче. Интересно, как бы они вели себя, если бы им на голову нежданно-негаданно стали сваливаться ордера — ну, для начала кому на трехкомнатную, кому на двухкомнатную квартиры. А все остальное было бы по-сегодняшнему.

Перво-наперво я представил, что такой ордер приносят нам. Наверняка мать долго смотрела бы на него, потом положила бы на стол, в спальне: от греха подальше. Вроде бумажка эта могла взорваться, или, во всяком случае, от нее можно было ждать какого хочешь подвоха.

«Отец придет, разберется», — сказала бы мать, начав возиться с ужином или еще что-нибудь делать. Только постепенно в глазах ее, в улыбке появилось бы что-то хитроватое. Это мать принялась бы потихоньку примериваться: а вдруг и вправду мы начнем жить в трехкомнатной?

А отец сказал бы одну только фразу:

«Нечего нам там раньше Селиных делать…»

Впрочем, он мог назвать и другую фамилию. На заводе не так уж густо с жилплощадью.

Потом я прикинул свою выдумку к Шагаловым. Только им я посулил не трех, а двухкомнатную. И тут же увидел перед собой Марию Ивановну. Ее большие, как у девочки, глаза на пожилом, в общем-то, лице. Услышал, как она спросила у Ленчика:

«Странно. Почему — просили Селины, а вселяют нас? Тебе Алексей Михайлович ничего не говорил?»

Само собой, Алексей Михайлович Ленчику ничего не говорил.

«Пойду на завод», — решила бы Мария Ивановна, снимая домашние туфли. Она устала, но ей просто-напросто невыносимо, чтоб кто-нибудь хоть лишнюю минуту думал, будто она польстилась на этот ордер.

Таким же манером я побывал у Рыжовых, затем у Анны Николаевны, у Гинзбургов и так далее. Только Милочку обошел: хватит. В общем, через пять минут толпа людей вприпрыжку мчалась на завод, зажав в одинаково отставленных кулаках одинаковые бумажки ордеров. Должен вам сказать, это было довольно веселое кино. Жаль, существовало оно только в моем воображении.

Я думал об Антонове целый день. Чем бы ни начинал заниматься, он тут как тут появлялся у меня перед глазами крепкий, молодой. Стоял, опирался на трибуну широко расставленными руками и весь так и клонился вперед, чтобы быть поближе к нам, к Алексею Михайловичу, к Селиным, ко мне, к малышам, которые толком ничего не понимали, размахивали своими ветками, и ладно.

Наверняка точно так же, как я, целый день думала об Антонове и моя мама. Только она не хотела говорить об этом. Мама все поглядывала в окно, отрываясь то от шитья, то от других своих дел, поглядывала туда, где возвышался пятиэтажный, самый новый в нашем поселке дом, совсем готовый к сдаче и как бы ожидающий будущих жильцов. Интересно, что мама собиралась увидеть?

Там, куда она посматривала, ничего не происходило. Как обычно, люди шли кто на обед, кто со смены, катили малышей в колясках, девчонки примостились играть в классики прямо посреди тротуара. Какой-то здоровенный парень, подпрыгивая на одной ноге, быстренько загнал их розовую звенящую черепицу в «рай» и пошел дальше, раскачивая плечами. Со спины мне показалось, это был Костя Селин.

Я долго глядел вслед парню и думал: где же Алексей Михайлович, где же его обещания? Еще я думал о том, как почувствует себя Виктор, если все-таки четвертая комната, будь она неладна, достанется его отцу. И в конце концов я не выдержал, задал маме вопрос.

— Как ты считаешь, — спросил я, — неужели никто и пару теплых слов ему не скажет? Все так и сделают вид, что ничего не происходит, и отдадут?

— А он и спрашивать не станет. Своя рука — владыка. Зачем ему спрашивать? — ответила мама и наклонилась над моей тарелкой, проверяя, не пригорели ли котлеты.

— Ничего, — сказал я. — Ты же видела, я ем — за ушами трещит. Ты лучше объясни: почему ему ни капельки не стыдно?

За столько лет я вроде должен был давно понять: с такими вопросами обращаться к маме бесполезно. И на этот раз она долго молчала, потом нетерпеливо вздохнула.

— Чем молоть воду в ступе, занялся бы задачами.

— Хорошо. Только у Ленчика. К нему и Нина придет.

На самом деле мне ничего не было известно о планах Нинки. Но ее имя для мамы было вроде гарантии того, что мы действительно займемся задачами, а не станем лясы точить. Мать отлично знала: Ленчика я еще могу сбить с пути истинного, Рыжову — никогда. Это уж точно.

И мы действительно не стали решать задачи и пошли по поселку куда глаза глядят. Наверняка в конце концов мы очутились бы у обрыва и просидели бы там до звезд.

Во всяком случае, ноги наши как-то сами по себе завернули за угол и понесли нас к реке. Но тут мы встретили Виктора. Может быть, случись это в любом другом месте, никакого разговора и не состоялось бы. Ну, в крайнем случае, увязался бы он с нами на обрыв, поболтали бы о проблемах обучения дельфинов русскому языку, о записках хирурга Амосова и еще о чем угодно из серии вопросов, интересующих «Технику — молодежи», «Науку и жизнь».

Но дело в том, что мы встретили Виктора совсем недалеко от того дома, в котором предполагал занять четырехкомнатную квартиру инженер Антонов. И тут нам обоим почему-то пришла мысль, что Виктор оказался в этом месте неспроста. Не знаю, как в подробностях рассуждал Ленчик, но я для себя даже решил, что Виктор пришел сюда не любоваться, а терзаться.

Может быть, так я подумал, потому что сегодня с утра только и делал — прикидывал насчет той квартиры. А может быть, слишком уж непривычный у Виктора был вид.

Прямо жалко было смотреть, как шел он и гнал, словно маленький, перед собою пустую консервную банку. Банка залетела в кусты сирени. Виктор выковыривал ее оттуда, а голова у него все время была опущена, и двигался он отчего-то боком. Кто его знает, может, так удобнее ему гнать ту паршивую жестянку, бренчащую на весь белый свет.

Ленчик поморщился не то от этого бренчания, не то от общего безутешного вида Виктора и тут же перешел через дорогу.

— Послушай, — сказал он так скоропалительно, что я только успел рот раскрыть от неожиданности. — Послушай! Плюнь и не переживай. Все мы прекрасно понимаем, что она не тебе нужна, что ты тут вообще ни при чем…

Само собой, имелась в виду не жестянка — квартира.

Почему мы с Ленчиком все время считали, что настроение Виктора имеет прямое отношение к квартире? Ведь существовали еще Нина, Милка и всякие другие переживания, возможно не менее важные, не знаю.

— Прости меня… — сказал Виктор и так поддал свою банку, что она, как комета, сверкнула в воздухе и с нездешней силой ударилась о стенку на той стороне улицы. — Прости меня, но я не хочу разыгрывать из себя невинного мотылька. Мол, залетел на огонек, обжег крылышки, а теперь могу и вернуться…

Нет, тут имелась в виду, конечно, не банка и не квартира.

— Ты о Нинке? — спросил я довольно глупо. — Ты со Звонковой поссорился?

В моем вопросе прозвучала радость. Хотя я отлично понимал: из-за одного того, что Виктор поссорился со Звонковой, Нинка вовсе не разбежится налаживать с ним прежние отношения.

Виктор посмотрел на меня удивленно. Очевидно, предполагалось: мы в курсе каких-то важных событий. А мы были вовсе не в курсе. Но, возможно, нам и не следовало входить в курс, вникать во всякие там подробности, говорить все, что мы думали о Милочке Звонковой.

Возможно, нам следовало сделать как раз то, что сделал Шагалов. Он спросил:

— Помнишь, Антонов, ту контрольную по геометрии, из-за которой вы с Рыжовой поссорились?

Он спрашивал сурово, и Ант, прежде чем кивнуть, посмотрел на него, мне даже показалось, с испугом.

— И помнишь, как ты носился: будто Нинка не дала тебе шпаргалку из-за того, что она одна, — получилось бы, не сдала контрольной?

Виктор опять кивнул.

— Ты думал: Нинка не решила своего варианта. Пусть из-за того, что возилась с твоим. Тебя это не касалось, не пекло.

Виктор смотрел на Ленчика во все глаза.

— Так вот, Нинка тогда, если хочешь знать, решила оба варианта. Она из-за принципа не дала тебе шпаргалку. Понимаешь — из-за принципа, лопух. А ты на принципы ее плевать хотел…