Григорий Медынский - Повесть о юности

— Сыгранем? — подмигнул Борис на другой день своему соседу Сухоручко, показывая из портфеля краешек распластанного там футбольного мяча.

— Борька! Ты — гений! — патетически воскликнул Сухоручко. — Сегодня же, на большой перемене! Да? Я подбираю команды. Айн момент! Мы капитаны! Да? И сидим вместе! Два капитана! Друзья?

— Друзья!

— Классика!

Не откладывая дела в долгий ящик, Сухоручко на первом же уроке взял лист бумаги, разукрасил его узорчатыми виньетками и, разграфив на две части, на одной половине написал: «Быки», на второй — «Блохи». Потом он пустил этот лист по классу, рассылал записочки, оборачивался назад, толкал в спину сидящих впереди и, перегибаясь через проход к соседнему ряду, громким шепотом собирал дополнительные сведения:

— Где играть будешь?.. В защите или в нападении?

К концу урока он имел два замечания, зато список команд был начат и молва о предстоящей игре распространилась по всему классу.

На перемене Сухоручко окружили ребята, и ему вместе с Борисом пришлось разрешать целый ряд вопросов.

Вася Трошкин, отчаянный драчун, хвастун и забияка, получивший по этой причине прозвище «Вирус», не хотел мириться с тем, что его записали в защиту, когда он считал себя достойным играть только в нападении. Саша Прудкин хотел быть вратарем, а Сухоручко ставил его в полузащиту. Витя Уваров не желал играть с Сухоручко, а требовал, чтобы его записали в команду Бориса. А Валя Баталин — его еще в той школе прозвали «Академиком» — вдруг испугался собственной смелости и стал просить совсем вычеркнуть его из списка, куда он сгоряча, поддавшись общему порыву, вписал свое имя.

В футбол Валя играл мало и плохо. В отличие от шахмат — игры, требовавшей напряжения мысли и сосредоточенности, в которой он чувствовал себя как в родной стихии, — в игре в футбол его пугала необходимость мгновенных решений и нетерпеливая горячность игроков. Он предпочитал смотреть со стороны на суету футбольного поля и мысленно постигать ее с точки зрения шахматиста: почему мяч идет туда, а не сюда и нельзя ли из его путаной судьбы вывести какую-нибудь теорию футбола?

В новой школе Валя решил переломить себя. Глядя на других, он записался у Сухоручко, но тут же усомнился в себе и стал отказываться.

— Ничего, ничего! Учиться надо! — похлопал его по плечу Борис. — Я тебя в свою команду беру. Это ж товарищеская встреча. Да и какая там встреча! Так, погоняем — и все. Тренировка!

Валя продолжал конфузливо улыбаться, но разве можно было устоять, когда Борис возьмется уговаривать?

И вот — звонок, большая перемена. «Быки» наперегонки с «блохами» понеслись во двор, чтобы первыми захватить «поле» — уголок в конце двора, где можно было с грехом пополам развернуться.

Игра сразу приняла острый характер, и вокруг играющих собрался весь класс. В этом было, пожалуй, ее главное значение: почти незнакомые между собою, собранные из разных школ, ребята сразу сдружились, сплотились и почувствовали себя товарищами.

Но в последний, как нарочно самый последний, момент случилась беда.

Борис видел, как ловко Игорь Воронов обвел Васю Трошкина, как тот загорячился, перехватил все-таки мяч и послал его Вале Баталину. У того сжалось сердце, и он окончательно, безнадежно растерялся.

— Бей!.. Бей!.. Бе-е-ей! — обрушились на него нетерпеливые, горячие выкрики.

Валя бестолково потолокся перед мячом и, зажмурив глаза, изо всей силы ударил по нему носком ботинка. Мяч взвился куда-то вверх. Еще миг — и послышался звон разбитого стекла, из окна соседнего дома раздался крик, выглянуло перепуганное женское лицо…

Как раз в это самое время зазвенел звонок. Вся масса учеников, наполнявшая двор, хлынула в школу, и обе злополучные команды восьмого «В» мгновенно растворились в этой массе.

— Эх ты, манюня! — Сухоручко всей пятерней провел по лицу Вали Баталина, когда ребята после перемены, толпясь, входили в класс.

— Да кто ж так бьет? — подхватили кругом. — Нападающий, а бьешь пыром. Тут щечкой нужно было, с подъема!

— В двух шагах от ворот — и такую свечку зафитилил!

— Не умеешь бить, взял бы да отпаснул. А то пустой игрок рядом, а он бьет. Такую дулю подвесил!

— Ему только заворотного центр-пенделя играть!..

Дело было ясное и сразу же решенное: в футбол играть Академик не умеет. Теперь встал другой, куда более острый вопрос: что будет? И как только ребята расселись по партам, началось обсуждение этого вопроса.

Шел урок литературы. В школе, где раньше учился Борис, литературу преподавала учительница по прозванию «Пэрсик». Это была цветущая, краснощекая девушка в короткой юбке и кофточке абрикосового цвета, — за нее-то она и получила свое ироническое прозвище. Она очень мило улыбалась, мило картавила, красила губки и, желая казаться выше, носила туфли на непомерно высоких каблуках.

Пэрсик была в сущности хорошей, безобидной девушкой, несчастье которой заключалось только в том, что сама она не подумала, а ей никто не подсказал, что девушка в школе — не просто девушка, но учительница и что это определяет и манеру держаться, и костюм, и тон, и улыбку. Ребятам, конечно, до этого не было дела, — они ее просто не слушали.

Здесь учитель был совсем другой — пожилой, высокий, худой, в пенсне и вязаном шерстяном жилете. У него было выразительное «артистическое» лицо, подернутое болезненной желтизной, и седые пышные, вьющиеся волосы. Звали его Владимир Семенович. Свой первый урок он посвятил беседе о предмете литературы и ее значении для общего развития человека. Но этот урок у него не получился. Он и сам не мог понять, что происходит в классе, откуда этот непрерывный шум, бесконечное переглядывание и перешептывание, когда раньше, в других классах, тот же самый вводный урок проходил у него всегда живо, интересно и он сразу брал ребят в руки.

Владимир Семенович остановился, снял пенсне и, вытянув длинную шею, оглядел класс.

— Молодые люди! — сказал он жестким, требовательным голосом. — В чем дело?

«Молодые люди» немного притихли, а учитель, глядя на них, проверял себя: чего же не хватает ему сегодня — убежденности, огня, логики? Он напряг все свои внутренние силы, стараясь переломить обидное равнодушие класса и, вопреки ему, доказать, что не может быть образованного человека без знания литературы, без знания жизни и людей, которых она изображает, без решения вопросов, которые она ставит. Но едва он заговорил, стремясь передать классу всю силу своей собственной убежденности, как в классе снова начался шепот и волнение.

Ребятам было не до урока. Один удар — и целая уйма вопросов! Что будет, и как быть? Дознаются или не дознаются? Это — первое и основное. Сознаваться или не сознаваться? Кто должен сознаваться? И кто вообще тут виноват?

— А кто ж еще виноват? Конечно, он! — шептал Борису Сухоручко, указывая глазами на Валю Баталина. — Ишь сидит, нахохлился, за очками спрятаться от ребят хочет! Академик несчастный, слепой черт, мазила! Футбольные ворота с оконной рамой спутал! Без него ничего бы и не было. А они… Они и так и этак могут повернуть. Не было б мяча, не было бы и всей истории. А кто мяч принес? Зачем принес?.. Подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Чувствуешь?.. А могут и всех привлечь, кто играл! А играли чуть ли не все. Чувствуешь? Тут дело общее!

Надо всем этим Борис думал и сам, но решить пока ничего не мог, так как оставался неизвестным «икс», который Сухоручко назвал неопределенным, но очень емким словом «они», — то есть учителя, классный руководитель, директор, все правила и порядки, существующие в этой школе. В прежней школе все было бы ясно, там все было привычно и изучено, все можно было бы учесть, приспособить или приспособиться. А здесь — сплошной «икс», хуже, чем в алгебраической задаче.

— Вы о чем думаете, молодой человек? — прервал вдруг размышления Бориса голос учителя.

— Я?.. — Борис поднялся. — О литературе…

— И что же вы о ней думаете? — язвительно спросил Владимир Семенович.

— Что?..

— Да! Что?

— Да вот… что вы говорите, — пробормотал Борис.

— А именно?

Кругом послышался шепот спешивших на выручку ребят, и, прислушиваясь к нему, Борис попробовал соорудить некоторое подобие ответа. Но получилось что-то настолько путаное и нелепое, что Владимир Семенович, возмутившись, гневно прервал его на полуслове:

— Садитесь! Я не позволю оскорблять благородный предмет литературы такой чепухой! Не позволю!

После этого ребята притихли и конец урока просидели более или менее тихо. Но зато на перемене класс превратился, по выражению Сухоручко, в «новгородское вече». Вече, однако, ничего не успело решить, как вошла Полина Антоновна и предупредила, чтобы после уроков ребята не расходились, — есть важное дело.

Первая половина вопросов сразу отпала: значит, дознались! Теперь нужно было срочно определять тактику. И как только Полина Антоновна вышла, Вася Трошкин вскочил на парту и возбужденно крикнул: