Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

Мама Тина садится на стул и, держа на коленях полосатую фаянсовую миску (синюю с желтым), ест из нее руками, но от меня требует, чтобы я ставил на стол свою алюминиевую тарелку и ел вилкой, «как воспитанный мальчик».

— Ну как, набил живот? — спрашивает она меня, когда я перестаю жевать.

Три квадратика хлебного плода насытили меня до отвала; я с трудом перевожу дыхание и едва могу выговорить:

— Да, мама.

Тогда мама Тина дает мне тыквенный ковшик с водой, и я выхожу за порог хижины полоскать рот. Я изо всей силы надуваю щеки и как можно дальше выплевываю воду.

Пока мама Тина моет посуду, она, не переставая, разговаривает вполголоса сама с собой, а я сижу на стуле и слушаю, будто она обращается ко мне. Она рассказывает, как прошел день на плантации: какие были происшествия, ссоры, шутки. Иногда она так сердится, что я начинаю бояться, как бы она не разбила «канарейку» или миску, которую моет. А то вдруг засмеется таким заразительным смехом, что и я смеюсь вместе с ней. Тогда она может спросить меня:

— Над чем это ты смеешься, шалун?

Бывают дни, когда она не смеется и не сердится, но говорит, говорит безостановочно таким невнятным голосом, что я перестаю понимать, о чем она говорит, и стараюсь разглядеть, нет ли слез у нее на глазах. Так мне ее жалко!

Я долго сижу, уставившись на коптилку, и наблюдаю за бабочками и мошками, которые стукаются о стекло и падают на стол, оглушенные или мертвые.

Веки мои тяжелеют, голова, того и гляди, убежит от шеи и упадет на стол, если я вовремя не спохвачусь.

А мама Тина продолжает возиться с посудой. Сто раз она поднимает лампочку, чтобы вытереть стол. Когда же наконец перестанет она звенеть банками и бутылками?

Наконец я не выдерживаю и кладу голову на стол.

Тогда мама Тина трясет меня за плечо и громко зовет, стараясь разбудить. Держа в руке лампочку, она ведет меня во внутреннюю комнату.

Я совсем сплю и уже ничего не соображаю. Мама Тина разворачивает мое белье, которое она постилает на полу поверх овчины. Она раздевает меня, и я бормочу слова во славу божию, которым она меня обучила. Сказав «Спокойной ночи, мама», я валюсь на постель как подкошенный и тотчас же погружаюсь в глубокий сон.

Но такие дни — редкость, чаще всего день кончается плохо.

Проснувшись утром, я свертываю свой тряпичный матрас и несу его сушиться на солнце перед хижиной: ибо к утру он почти всегда оказывается мокрым.

Мама Тина, сидя на корточках перед жаровней, варит себе кофе. Через окно хижины проникает дневной свет, и увядшая кожа просвечивает в дыры старого платья, в котором она спит. Над огнем вода закипает в маленькой консервной банке, и мама Тина аккуратно выливает ее в воронку.

Сменив ночную рубашку на длинную холщовую блузу, составляющую мое каждодневное одеяние, я присаживаюсь рядом с мамой Тиной и наблюдаю, как просачивается кофе.

Она собирает капли в фаянсовый горшочек, кладет туда щепотку сахара и становится в дверях, уперев руку в бедро. Окинув взглядом горизонт, она сообщает, какая погода, или объявляет:

— В окру́ге сегодня будут кушать рыбу — рыбаки Диама́нта наловят целые лодки… Погляди-ка на эти облачка: ни дать ни взять — полный невод…

После каждой фразы она отпивает глоточек кофе и прищелкивает языком.

Я знаю, что в такие минуты надо остерегаться ее беспокоить, нельзя приставать к ней с вопросами. Она рассердится, раскричится:

— Солнце еще не встало, у меня не было во рту и капельки кофе, а этот ребенок уже начал меня терзать!

В большую миску толстого фарфора с голубыми и розовыми цветами мама Тина положила для меня горсть маниоковой муки, развела ее слабым кофе с сахаром, и я уплетаю эту смесь маленькой железной ложкой, сидя на пороге хижины.

Тем временем мама Тина вертит так и сяк на коленях свое рабочее платье, изучая последние разрушения, и наскоро ремонтирует их. Потом она начинает двигаться быстрее, и это меня радует, потому что я с нетерпением жду ее ухода. Деревья, поля, вся округа уже залиты солнцем.

Наконец мама Тина говорит мне:

— В полдень, когда зазвонит колокол в поселке, возьми стакан воды и вылей в эту тарелку с мукой. Я уже положила туда кусочек трески и налила масла — тебе остается только размешать хорошенько и съесть.

Она показывает мне тарелку и ставит ее на край стола, чтобы я мог достать; потом, все более торопливо, она приготовляет себе такой же обед в тыквенном горшочке. Горшок она аккуратно ставит в бамбуковую корзину вместе с остальным снаряжением: старыми черными чулками без ступней, которые она надевает на ноги и руки, чтобы меньше поцарапать их о стебли тростника, тыквенной бутылкой питьевой воды и так далее.

Потом она набивает трубку, закуривает ее, надевает поверх головного платка свою испытанную соломенную шляпу, опоясывается веревкой и говорит мне:

— Пойду погляжу, не даст ли мне господь бог силы еще раз побороться с тростником господина беке[2]. Ты видишь, как в хижине чисто, и костюм твой тоже чистый и не рваный, а перед хижиной нет никакого мусора? И потом, постарайся не безобразничать. Веди себя хорошо, чтобы мне не пришлось сердиться сегодня вечером.

После чего она два раза затягивается трубкой, наполняя хижину дымом, наклоняется, берет бамбуковую корзинку, ставит ее себе на голову и, подхватив по дороге мотыгу, выходит из двери со словами:

— Я ушла!

Наконец-то я свободен! Свободен на весь день.

Но я не сразу пускаюсь во все тяжкие.

Сидя на пороге, я выжидаю некоторое время. В спешке перед уходом мама Тина часто забывает