Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

— Сергей Петрович помер…

Мы сразу притихли. Иван осторожно положил валенок на пол, всем телом повернулся к матери.

— Когда?

— Недавно… Как был без памяти, так и помер. — Тетя Еня уголком косынки вытерла набежавшие на глаза слезы, вздохнула. — Какой мужик-то был — золото, на все руки мастер… Тебя просили гроб сделать…

Иван поднялся, нахмурил белесые брови, тихо ответил:

— Сделаю… Мерки принесла?

— Возьми в плаще…

Я сидел пришибленный известием. Всего несколько дней поработал я рядом с Сергеем Петровичем, да почти и не видел его — он все время находился в кабине трактора, — а чувство было такое, будто потерял самого дорогого мне человека. Малоразговорчивый, высокий, худой, с воспаленными от постоянной бессонницы и, боли, таящейся в его измученном теле, глазами, он внушал окружающим его людям уважение, а у меня вызывал восхищение. Сашка Козлов, то и дело швыркая носом, как-то рассказал мне:

— Ему говорят: ложись в постель, лечись, а он только рукой махнул. Какой, отвечает, ложись… А кто хлеб убирать будет?.. Понял? А это ж факт: всех трактористов в армию забрали и косить некому… Так и сидит на тракторе, понял?.. А какие боли он переносит — у-у! — аж смотреть на него страшно… Понял? — У Сашки вверх задрались выгоревшие бровки, а мутно-зеленые, словно в них тоже попала пыль, глаза сделались большими. — Схватится за живот и катается по земле, зубами скрипит… Весь мокрый сделается от пота…

Помнится мне разговор и Сергея Петровича с председателем, его последние, такие простые и такие страшные слова: «Видно, хана мне…» Помнится его перекошенное гримасой лицо, когда растерявшаяся Любаша зачем-то дула ему в лицо, все спрашивала: «Сережа, милый, что с тобой?..»

И вот нет больше Сергея Петровича Коршунова, который так рвался на фронт и который до последнего своего часа не выпускал рычага трактора из рук.

— Василий, — окликнул меня Иван. — Пойдем — поможешь…

Мы вышли в сени, по лесенке поднялись на чердак. Я спросил:

— А зачем на чердак?

— Инструмент возьмем.

На чердаке стояли ящики. Чего в них только не было! Различные рубанки, фуганки, сверла, стамески, топоры, пилы, масса других инструментов.

— Откуда у вас их столько? — спросил я удивленно.

— Это отцовский инструмент. Он умел все делать…

— Все? — не поверил я.

— Все, — коротко ответил Иван. — Строил дома, шорничал, сапожничал, столярничал, кузнечил.

— А где он сейчас?

— Убили… На фронте, — погромыхивая инструментом в ящиках, угрюмо ответил Иван и сунул мне рубанок и лучковую пилу. — Держи…

Когда мы спустились, Вальки и Арика уже не было. Заглянув в хату, я спросил у тети Ени:

— А где ребята?

— Собрались и ушли… Про почтовый ящик спрашивали… Может, на почту…

Я вспомнил, что Арик утром что-то писал, и подумал: «Надо бы тоже маме написать. Как-то она там одна?..»

Иван принес в сени две длинные доски, и вскоре рубанок выплюнул первую завившуюся в кольцо бело-желтую стружку.

Похороны Сергея Петровича состоялись через два дня. Дождь перестал. Светило холодное солнце. По небу наперегонки бежали остатки пепельно-серых туч, взъерошенных ветром, обшитых с боков ослепительно-белым мехом. Иногда какая-нибудь из этих бродячих тучек закрывала солнце, и тогда по земле стремительно пробегала ее пугливая тень. На остатках трав блестели непросохшие капли дождя, ослепительно сверкали голубые лужи, и в них тоже бежали тучи.

Гроб несли несколько мужчин на перекинутых через плечо белых полотенцах. Позади гроба нестройной толпой, в темных косынках шли женщины. Дико вскрикивала жена Сергея Петровича — маленькая, похожая на девочку. Ее вели под руки. По бокам небольшой толпы шли ребятишки и жадными испуганными глазенками, по-цыплячьи вытягивая тонкие шейки, посматривали на гроб. Позади всех вел свою попрыгушку Гришка-шофер. Он вез невысокую деревянную пирамиду с красной звездочкой на верхушке. Увидев меня, Гришка кивнул серьезно, как взрослый.

На маленьком мокром кладбище стояли одинокие, покосившиеся, словно они замерзли, кресты. Пирамидок со звездочками было меньше, и они выглядели почему-то веселей, наверно, потому, что их звездочки смотрели прямо в небо, по которому, меняя свои очертания, и дробясь, летели остатки туч.

Могила для Сергея Петровича была уже вырыта. В красную глину, выброшенную из нее, были воткнуты три лопаты. Громче закричала жена умершего, сдержанно зарыдало еще несколько женщин. Председатель колхоза Язев говорил прощальную речь. Он резко взмахивал рукой, лысина его блестела под солнцем, рокочущий бас заглушал плач женщин.

— …прощай, наш дорогой товарищ! Ты честно исполнил свой долг, память о тебе… — говорил Николай Иванович.

Рядом с председателем стоял Гаврилов. Он вытянулся по стойке «смирно», лицо у него закаменело, даже глаза превратились в два стеклышка — не моргнут, не поведут зрачком. И на этом лице рыжие редкие усишки казались мне еще более ненужными и смешными.

Потом говорил прощальное слово директор МТС, говорил слабым голосом, и я почти ничего не разобрал — ветер относил его слова в сторону. А когда он закончил, вдруг откуда-то с неба на землю упали невыразимо печальные, хватающие за сердце звуки. Все вскинули головы. Высоко-высоко, направляясь на юг, летели журавли и трубили прощальную песню. Казалось, они видели, что происходило здесь, на маленьком сером кладбище, и решили тоже попрощаться с человеком, который еще совсем недавно, весной, видел их стройный лет на север. Журавли летели острым косяком и кричали, кричали, уверенно взмахивая своими сильными крыльями. Вот черная их строчка, прошивая синеву неба, постепенно стала таять и наконец исчезла… Мужчины на веревках опустили гроб, взялись за лопаты… Прощай, Сергей Петрович!

В хате я застал одного Арьку. На кладбище он не ходил и сейчас сидел у стола задумчивый и хмурый.

— Ты чего? — спросил я.

— Да так… ничего…

— Где Валька?

— Не знаю. Сказал, что пойдет прогуляться… А на похоронах он разве не был?

— Не видел.

Арик стал накручивать на палец свой подросший чубик. Я положил ему руку на плечо.

— Послушай, чего ты скрываешь? Что с тобой?

Арька посмотрел на меня снизу вверх, и на его коричневых, узкого длинного разреза глазах я увидел маленькие, выступающие откуда-то из глубины прозрачные слезинки. Улыбнувшись как-то жалко и беспомощно, он заговорил тихо и тоскливо:

— Сегодня мама мне приснилась… Такая, какой я до войны ее видел, когда они с папой провожали меня на вокзал… Смотрит на меня… рукой машет, будто прощается… Проснулся, по щекам слезы текут… Где она сейчас? Живая ли, нет? Где отец? — И Арька ткнулся лицом в стол.

Я растерялся. Ну что я скажу ему, чем и какими