Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

— Арик, послушай, не надо… Ты верь, Арька, они еще найдутся… Может, они где-нибудь с партизанами и оттуда нельзя ничего писать… сообщить… Ведь может же так быть?.. Подождать же надо…

Я говорил, а у Арьки вздрагивали плечи. И опять мне послышался прощальный, такой невыразимо печальный и прекрасный крик улетающих на юг журавлей. И сердце у меня сжималось от горя и боли, от желания сделать людям что-нибудь такое, чтобы не было этой проклятой войны и похоронок, чтобы Арька нашел своих отца и мать, чтобы не слышать рассказов по радио о Сталинграде, где днем и ночью, днем и ночью гибнут наши отцы, отстаивая нашу родную землю, чтобы люди не знали слез и горя, а только радость и счастье…

Пришел Иван. Не раздеваясь, сел на скамье у порога, зачерпнул жестяным ковшиком воды из ведра, попил. Посидел, помолчал, глядя на пол, поднялся, вздохнул.

— Вот так, значит… Мертвых хоронят, живые остаются. Пошли, ребята, воду носить. Нынче суббота, мать баню топить будет.

Признаться, предложение Ивана озадачило меня.

— Как это баню топить? — с удивлением и недоверием спросил и Арик. — У вас, что, в селе бани нет?

Иван тоже не понял.

— Почему нет? У многих есть, и у нас тоже.

— Своя?

— А чья же еще? Факт, своя, с отцом до войны построили, дубовая.

Мы с Ариком переглянулись.

— А общей у вас нет?

— Ку-уда там, — махнул рукой Иван. — Кто же ее построит? Не-ет, у нас бани свои, рубленые… Ну, идете, что ли?

Захватив гремучие ведра, мы вышли через знакомую калиточку в плетне на зады, по тропинке, вьющейся по косогору, спустились в сад. Крепкие узловатые стволы яблонь, груш и вишен, их могучие развесистые кроны с темно-зеленой листвой, в которых мелькали уже желтые и багряные, снова меня поразили своей буйной красотой, силой жизни. Листья шуршали под ветром, словно шептались о чем-то, и в этом беспечном шепоте я улавливал радостный рассказ, как хорошо они провели благодатное лето, как хорошо, что светит солнце и по небу бегут разрозненной толпой тучки, а ветер прыгает с ветки на ветку, с листочка на листочек… И я подумал, что Иван сказал правду, будто собирается спилить сад, вот эту удивительную красоту, все эти могучие деревья, словно охваченные зеленым, не потухающим пожаром.

— Послушай, — остановил я Ивана, — неужели ты, и правда, спилишь деревья?

Иван остановился, медленным взглядом обвел дерево за деревом.

— А ты что, думаешь, мне не жалко? Ты знаешь, сколько воды я перетаскал на их поливку — тыщи ведер… аж руки, бывало, из плеч ведрами вытягивал, ноги ничего не чуяли. Думаешь, не жалко, да? Вот скоро зима придет, а чем топить? Сто раз просил у бригадира лошадь, чтобы в лес съездить — не дает… Крышу на хате перекрыть надо, попросил соломы привезти — не дает… Как же быть?

— А почему Гаврилов лошади не дает? — спросил Арик. — Что ему, жалко, да?

— Такой уж человек. Мать с ним разок поругалась, так он с тех пор и точит на нас зубы. Вы же видели, какой он… дурак. Эх, вот до войны у нас бригадир был — Егоров Иван Андреевич, бригадир так бригадир! О колхозниках заботился, а этот на горло только может брать.

— Из-за чего мать-то с ним поругалась? — спросил я.

Иван покраснел, отвернулся, нехотя ответил:

— Из-за Паши Травкиной. Приставал к ней. Ну, знаете… ребят в селе не осталось… Старики, женщины да мы, мальчишки. Девчат же полное село… Ну, он и пользуется положением… озорует. А мать заметила, что он к Травкиной это… лезет, и отчитала его, как полагается. С тех пор и лютует на нас. А сейчас и подавно ни на какой кобыле не подъедешь — сцепился ты с ним, а живешь у нас. Он думает, что это мы тут виноваты… Ну, ладно, пошли, а то скоро мать придет, затоплять станет.

Баня наполовину зарылась в крутой бережок малюсенькой, почти ручья, речушки, поросшей кудрявым, гибким тальником и приземистыми корявыми ветлами. Речушка, как и село называется Таловкой. От бани к ней ведут земляные ступени. Иван углубил дно речки, сделал из плетня небольшую запруду, и вода, скапливаясь здесь, позволяла черпать ее прямо ведрами. Внутри баня оказалась неожиданно просторной и светлой. Большая печь с вмурованными в нее чугунным котлом и каменкой, заваленной гранитными булыжниками, деревянная полка на уровне каменки, пол из дубовых плашек, три шайки для мытья, три же бочонка для холодной воды — вот все, что здесь можно увидеть.

— А где же труба? — недоумевая, спросил Арик, поглядывая мерцающими узкими глазами на печь. — Как же топите без трубы?

— Вот так и топим, — усмехнулся Иван. — Дым через дверь выходит…

В предбаннике лежали дубовые дрова. Иван принес охапку и стал укладывать поленья в черном зеве печки. Укладывал как-то по-особому, положит, наклонится и смотрит: так ли? Закончив укладку, удовлетворенно сказал:

— Порядок… Ну, за водой!

Вместе с тетей Еней из сада появился Валька Шпик. Увидев нас, он еще издали закричал:

— А я? Про меня забыли? Дайте мне ведра!

Он был весел и возбужден. Маленькие быстрые глазки его ярко посверкивали, щекастое лицо раскраснелось, на губах то и дело появлялась беспричинная улыбка, будто вспоминал Валька что-то веселое.

— Где тебя черт носил? — спросил его Арик.

— Где носил, там меня уже нет, — бойко ответил Валька и, вырвав из рук Арика ведра, по ступенькам сбежал к речушке. Арик смотрел ему вслед и спросил меня, недоуменно пожимая плечами:

— Чего это он такой веселый?

Тетя Еня принесла с собой березовое корье и пучок лучины. Все это она сунула в печь и поднесла зажженную спичку. Кора вспыхнула желто-красным чадным пламенем, затрещала, свертываясь в трубку, и вскоре из прокопченной и разинутой пасти печи потянуло горьким, вышибающим из глаз слезы, дымком.

Эх и помылись же мы в этот день! Раздевшись в предбаннике, Иван открыл разбухшую, крепко сидящую в косяках дубовую дверь и шагнул в баню, за ним последовали и мы. Обжигающий сухой воздух мгновенно окутал все тело, и мне показалось, что на меня накинули раскаленную на огне простыню.

— Ох ты! — охнул Валька Шпик и повалился на пол. — Здесь изжариться можно.

Иван засмеялся.

— Что, жжет? Ничего, сейчас мы малость смягчим.

Он зачерпнул ковш воды и плеснул на каменку. Раскаленные булыжники словно взорвались, и баня наполнилась горячим, пахнущим мятой паром, мгновенно заполнившим все небольшое помещение. — Чем это пахнет? — спросил я у Ивана.

— Мать «богородициной травки» в