Сергей Григорьев - Мальчий бунт

Шпрынка нацедил из крана куба воду, семеня ногами, изгибаясь под тяжестью двух огромных чайников, побежал назад. Из носиков обоих чайников, вместе с паром — это надо уметь! — чуть поплескивал кипяток, выписывая вавилоны по снегу.

— Принес.

Сели с отцом чай пить на сундуке. А напротив на сундуке же — Щербаков с племянницей. Столы заняты — бабы стряпают, мужей корят и меж собой перекоряются.

— До обедень чай пьют! Безбожники. На Ердань-то хотя бы сходили!

— Пускай сходят, хоть вонь пронести…

Шпрынке кажется после сна, что камера, где они живут со Щербаковыми, разделена вся вдоль зеркалом и то, что стоит вдоль стены у Щербаковых, только отражение того, что поставлено вдоль стены у Поштенновых: там иконы — здесь иконы, там лампадка — здесь лампадка, там стол и тут стол, сундук — сундук, кровать — кровать. Чайник — чайник. Стряпают — стряпают. Ругаются — ругаются. Тут Дарья — там Марья. Тут папанька — там Анисимыч. Только серебряных карманных часов у Анисимыча нет: «Это мне приснилось. Где ему, арестанту!». Тут я — там Танька. Ну, это не похоже. А, може, это зеркало кривое да темное.

Щербакова и Поштеннова враз подняли противни с пирогами, в кухню понесли и из двери разом вышли: Шпрынка с Танюшкой оба, каждый со своей стороны кинулись отворять дверь и распахнули обе половинки. В камере потише и полегче стало.

Шпрынка схлебывает с блюдечка чай и, глядя на Таню, говорит как бы на себя в зеркало глядя:

— У нас нынче один пирог будет?

— У вас один, да у нас один.

— А всего сколько?

— Два.

— У вас с чем?

— С ливером.

— А у нас с гольем.

— Это все одно.

Шпрынка никак не может отделаться от мысли о зеркале.

— Вот если двинуть ваш стол да наш к середке — и будет один стол… И пирог один…

— Хо-хо-хо! — засмеялся Щербаков: — парень что выдумал…

— Правильно! — согласился Поштеннов… — Давай, Петра, сделаем так, пока баб нет… Народу к тебе придет много.

— Хо-хо!.. И ты гостем будешь. Ты ко мне, я к тебе.

Щербаков с Поштенновым взялись каждый за свой стол, гремя посудой, сдвинули их на середку и накрыли одной камчатной, в синюю шашечку, скатертью.

Щербаков вынул из сундука четверть вина и поставил ее посреди, как раз там, где столы сомкнулись.

— Батюшки, какой стол у нас большой! — всплеснула ручками Танюшка.

— Идем, идем скорей, ребята, на Ердань, — зашептал, носясь на дверь, Щербаков, — идем, пока бабы над пирогами дежурят. Хо-хо-хо!..

Все спешкой облачились и вчетвером ушли.

Вернулись через час, румяные и веселые от мороза и январского ласкового солнца…

Столы опять расставлены по своим местам. У Щербаковых на столе пирог и у Поштенновых пирог. У Щербаковых с ливером (питерские!), у Поштенновых с гольем (Москва-деревня).

А Марья сидит против Дарьи — обе в гарусных платьях, на плечах — шаль… Молчат, поджавши губы, и глядят друг на дружку словно в зеркало глядятся.

— А четверть где? — испуганно спросил Щербаков… — Гляди, голова, бабы наш стол пополам сломали.

— И пирог пополам сломался, — подхватил Шпрынка.

— Ах, бабы-бабы! А еще ткачихи. Тоже — «общее дело». Хо-хо-хо!

— Сдвигай столы, что есть в печи — на стол мечи! — закричал вдруг кто-то в дверях так громко, что обе ткачихи вскочили. И от этого звонкого крику, словно стекло разбилось, — и нет в комнате зеркала больше. Шпрынка завопил:

— Ура! Васька пришел!.. Здравствуй, Вася, с праздником.

Вошедший скинул шапку, и из-под нее рассыпались черные кудри.

— Марьюшка-Дарьюшка, дорогие хозяюшки, с праздником. Ах, какие вы нынче обе нарядные да пригожие. Да которая из вас будет краше?!

— Да которая Дарья, которая Марья — ты разгляди, — засмеялся Поштеннов: — мы что-то тут перепутались…

Васька шутливо обнимал, заглядывая в лица хозяек:

— Это Марьюшка.

— Это Дарьюшка.

— Ну-ну! Ты, бабий угодник! — смеясь остановил Ваську Щербаков: — гляди, как бы тебе тут ноги не переломали…

— Нам ссориться нельзя: общее рабочее дело. Союз. А где Лука с Григорием?

— Они в тринадцатой казарме ночевали, сейчас придут. Шпрынка, а твои животики что ж?

— Мои-то ни свет, ни заря явились, в коридоре ждут. Звать?

— Зови.

Комната наполнилась гостями. Столы были сдвинуты к середине и на них четвертная бутыль.

Тут были ткачихи: Марья и Дарья, Петр Анисимыч, прозванием Щербаков, и Поштеннов (их мужья, ткачи) Лука Иванов и Григорий Анисимыч, брат Щербакова (оба со Смириновской мануфактуры), Василий Сергеич Волков (по прозванью «девичий угодник»), Шпрынка, Батан, Мордан, Приклей, Вальян (животики) и Танюшка (персидская книжна, Щербакова племянница). Потом еще пришли, узнав, что Щербаковы пируют, смоленский же, Куклимов — ткач; Колотушкин — сторож, Воплина — прядильщица, из харчевой — молодец Сухотин, да Серьга Кривой — ткацкий подмастерье. Этот уж вконец пришел, увидал — народу много, духота, говорит:

— Ух, какая у вас тут спираль!

Разговор шел общий.

Васька Волков. Это у нас еще подпраздник, а праздник завтра будет.

Поштеннов. Верно. Завтра Ивана Крестителя. И раньше никогда не работали.

Дарья. В нашем корпусе девушки только потому и бунтовать согласны, что завтра праздник.

Анисимыч. Надо им объяснить, что завтра, если не работают, так это не Ивана Крестителя, а Ивана Дурака праздник, что за ум, наконец, дурак берется.

Григорий. Правильно.

Марья. Наши бабы говорят, ничего из вашего бунта не выйдет. Морозов-то колдун и фабрика у него заколдована: все разоряются, а у него все барыш.

Васька Волков. Вот мы его завтра расколдуем.

Лука. Колдовство его простое: губернатор куплен, судьи куплены, полиция куплена. Зато он и говорит: «В моем кармане воз голов, да воз денег — деньги перетянут».

Колотушкин. Как бы у нас неприятности не вышли с ним.

Шпрынка. Ничего не поделаешь: надо бунт делать.

Лука. Озоровать не надо. Станков не портить, товара не рвать. Слышите, мальцы?

Батан. Нам что атаман прикажет, то и будем делать.

Лука. Какой атаман?

Приклей. А вот, не видишь — Ванюшка сидит. Он у нас за Стеньку Разина. Слово скажет — от стекол одни звезды останутся.

Вальян. А кто еще тебе велел стекла-то бить?

Мордан. Зимой нешто можно стекла бить? Летом, — другое дело.

Григорий. Правильно.

Воплина. Уж я, милые, не знаю, что и будет. Я, как все. Куда народ, туда и я: праздновать — и я праздновать, бунтовать — и я бунтовать. Хучь бы и стекла бить.

Лука. Ничего бить не надо.

Анисимыч. Народ озлобился.

Васька Волков. Дирекцию попугать придется али не надо?

Лука. И так испугаются.

Воплина. Ну, Дианов в новости, а про Шорина все говорят: аспид.

Серьга Кривой. Что вы, бабы, заладили: аспид, аспид. Строгий человек, больше ничего. Он что любит? Порядок, устройство, правило. А у нас какое устройство? Какое правило? Ему все равно, что гайка, что человек.

Шпрынка. Шорин, говорят, такую машину теперь выдумывает, чтобы мальчиков на фабрике не было. Машина всё сама будет делать: и присучивать, и шпульки снимать, и початки менять, и основу заводить.

Серьга Кривой. Потом и до ткачей дойдет дело: заправит станок и пошел без конца куски выкидывать. Американцы!

Чугунов. Если б ты понимал механику, не звонил бы зря. Никакая машина без машиниста итти не может. Верно, делаем мы в нашей мастерской новую каретку к ткацкому станку, Шорина выдумка: автомат с челноками.

Мордан. Куда ж мальчикам итти?

Анисимыч. В школу пойдешь. Не на фабрике, а в школе учиться надо.

Шпрынка. Нешто учиться, — прокормишься. Ну, я у папаньки один, а вон у Приклея сам-шесть.

Лука. Мы того и хотим, чтоб работник мог на жалование содержать семейство, а не посылать ребят на фабрику, где мучают да до срока в гроб вгоняют.

Мордан. Дело слышу. А то вот меня взять: мне Севцов говорит: учись, из тебя рисовальный мастер выйдет. А у меня на харчи не хватает, про одёжу не говорю. Где взять мне на бумагу, краску, карандаш?

Приклей. Помнишь, дяденька Анисимыч, как Мордан на воротах полицейского крючка с пузом написал — а внизу: «Мое пузо! Не тронь».

Куклимов. Так-так-так. Лучше бы, ребята, начальство не трогать. Конечно, пузо. А лучше не трогать. А то вон Анисимыч начнет про царя такое, что оглядываешься, откуда несет.

Шпрынка. Говорить всё можно. Говори, да оглядывайся — нет ли где фискала, а то сейчас «Тю-тю», заберут.