«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский

Склонив голову набок, отец Полежаев слушал мечтательно, как песню.

Пока гость раскрывал бумажник, старший Полежаев тотчас приметил упрятанную в кожаный кармашек плотную пачку денег.

А Михайла Семёнович, едва поведя глазом, оглядел тесноватую полежаевскую горницу, важно погладил рыжую бороду:

— Мы и дом молодым справим...

Купец Полежаев решил взять сыну в жёны отпущенную на волю господами Струйскими крестьянку Аграфену с шубой, салопом, периной, подушками пуховыми, с домом в городе Саранске и полугодовалым сыном Александром.

...Венчали Аграфену с Иваном в рузаевской церкви, подальше от любопытных глаз; тут и священники были послушны своим господам, и книги церковные велись под надзором самой Александры Петровны.

День стоял январский, морозный. Венчанье назначили с утра, церковь была нетопленная.

— Обручается раб божий Иван рабе божией Аграфене, — произносил священник привычные слова, изо рта его шёл пар.

Вокруг пламени свечей легонько дрожали жёлтые кружки. В полутьме у дальних икон, где свечи не были зажжены, теплились красные и зелёные огоньки лампадок. Народу в церкви было мало: барыня не велела пускать никого лишнего. Сама Александра Петровна появилась с несколькими надёжными слугами, приехал также саранский богатый купец, который устроил дело. Священник говорил, что главное в семье — любовь и правда. Аграфена думала, что вот выдают ее замуж за нелюбимого, зато отпустили на волю; и сын её теперь не раб — свободный человек. Будут теперь у Саши отчество и фамилия — Александр Иванович Полежаев.

Дом в Саранске был куплен большой: сами поместились, и жильцов пустили, и еще одну комнату, самую просторную, сдали под швальню — портняжную мастерскую. Шили в мастерской солдатскую амуницию — мундиры и шинели, одевали новобранцев-рекрутов. Русское войско сражалось с армией французского императора Наполеона на полях Австрии и Пруссии, но все знали, что это только начало — главная война впереди. Рано утром маленького Сашу будили песни, которые доносились из швальни.

пели портные. Мать надевала на мальчика длинную, вышитую по вороту рубашку, подпоясывала шёлковым витым пояском, на ноги надевала белые мягкие валенцы, давала в руки тёплую пшеничную краюшку.

Портные пели:

Торопливо переступая, Саша топал в швальню. Подогнув под себя босые ноги, портные сидели на широких столах, сильным, протяжным движением протаскивали толстую нить сквозь грубое шинельное сукно.

Самый интересный из портняжных мастеров был старик Гаврила Вуколыч. Маленький, лысый, уши оттопырены, голова глубоко ушла в плечи.

— Хорошо, ушами зацепилась, а то совсем бы вовнутрь провалилась, — смеялся Гаврила Вуколыч и звонко пошлёпывал себя по лысине. Говорил он затейливо, с шутками да прибаутками, историй знал множество, все занятные, иной раз такую долгую заводил — утром начнёт, в обед прибавит, вечером надставит, а доскажет, глядишь, только на другой день.

Старика Гаврилу Вуколыча называли все просто Уколычем. Он не сердился.

— Я, — говорил, — иглой колю, зато словом хвалю. А другой ложкой кормит, а черенком в глаз колет.

Рассказывал Уколыч маленькому Саше про войну. Пушки грохочут, ядра летят, свистят, шипят да рвутся, от чёрного дыма день — как ночь, напирают солдаты на врага, кто бегом со штыком, а кто на коне с саблею. Русский солдат ничего не боится. Ни огня, ни смерти. Вот убили солдата, явился он на тот свет — куда его девать? Приказывают — в рай. Вот пришёл он в рай — давай буянить: поёт, пляшет, на балалайке играет, шилом бреется, палкой греется, сам веселится и других веселит. Нет, говорят, тут этак не положено, тут тихо надо. «А тихо, так я лучше в ад!» Стал он чертей в аду воинскому делу учить — стой прямо, шагай браво, выше ногу, грудь вперёд, коли, руби, вконец замучил. Просят черти: «Иди, солдат, к себе домой». — «А мне и тут хорошо». Еле упросили. Взял с них солдат выкуп — рубль серебром да одного чёрта посадил в табакерку и прихватил в залог, чтоб обмана не было — так и воротился в свой полк как ни в чём не бывало.

Над столом у старика Уколыча висела картинка: царь Салтан в золотой короне на белом коне, враги бегут, отрубленные головы на землю падают. Саша верхом на берёзовом венике скакал вокруг Уколычева стола — он и храбрый солдат, и грозный царь Салтан. Уколыч, протягивая нитку, глядел на него ласково:

— И в солдатах люди живут, и царём — хорошо, но всего боле — на вольной воле.

пели портные.

Иван Иванович Полежаев был непоседлив и ненадёжен. Чуть свет спешил к отцу в лавку — помочь в торговом деле, но по дороге заворачивал в трактир — побаловаться чайком, встречал приятелей, те уводили его на базар — смотреть, какой товар привезён; так целый день и бродил — неведомо где, неведомо зачем.

Всё хозяйство было на матери, себе в помощь отпросила она у бывших господ младшую сестру Анну. Случалось, вечером Иван Иванович возвращался пьяный, громко ругался, грозил матери кулаком, но не бил. Мать его не боялась — вела за руку на кровать, укладывала, снимала с него сапоги. Он обиженно бормотал что-то, но скоро засыпал, громко всхрапывая.

Был Иван Иванович хорош хоть куда — белокур, кудряв, щёки румяные, губы полные, яркие, глаза прозрачно-голубые. В движениях, однако, был суетлив: не к делу взмахивал руками, вскакивал с места, притоптывал, оттого всё казалось, будто делает что-то