«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский

class="p1">Спустя три недели старший Полежаев подал в суд заявление о пропаже сына и винил в том крепостного человека господ Струйских — Михайлу Вольнова. Разбирательство потянулось долгое. Пока нашли свидетелей, пока допросили... Одни говорили, что точно гулял Вольнов с пропавшим Иваном Полежаевым, другие, что не гулял, третьи не знали, четвёртые не помнили. Сам Михайла не отпирался: был грех, в кабаки заглядывал, и не в один тот несчастный вечер, но также и в другие вечера, знакомого народу встречал там много, видал и Ивана Ивановича, но про исчезновение его ничего объяснить не может. Пополз было слушок, будто поил Михайла молодого Полежаева, убеждая взять отступные деньги за Аграфену, а потом увёз за город, убил, деньги же присвоил. Но за такое, если не докажешь, сам под суд угодишь. Между собой шептались, а при чужих помалкивали.

Леонтий Николаевич на расходы не скупился. Никого из судейских не позабыл — ни главных чиновников, ни средних, ни вовсе мелких — писцов, посыльных. Все в суде смотрели на него доброжелательно и с благодарностью. Маменька, Александра Петровна, хотя и сердилась на сына за недостойные проделки, позорить Струйских не желала. Староста Александры Петровны являлся из Рузаевки в город с обозами, по дворам городских чиновников развозил телеги, гружённые мешками, бочонками, коробами, в них мучица, пшеничная и ржаная, огурчики солёные, капустка розовая, квашенная со свекольным соком, варенья, птица мороженая, заготовленная ещё с осени.

Суд вынес приговор: передать дело воле божией.

Аграфена в Покрышкине не зажилась. Вскоре после переезда занемогла, хворала недолго и умерла. Саше не исполнилось ещё и шести.

Жили они в большой избе при господском дворе. Вместе с ними в той же избе жила материна сестра Анна, выданная барином замуж за дворового сапожника Якова, да сын Михайлы Вольнова, семнадцатилетний лакей Иван, да жена его, тоже семнадцати лет, да дворовый столяр Роман.

После смерти матери стали воспитывать Сашу тётка Анна и дядя Яков.

Тётка уходила с утра на скотный двор, дядя работал дома. В избе сооружён был верстачок: в ременные петли вставлены шила прямые и кривые, остро заточенные ножи, молотки, тут же стояли деревянные колодки — натягивать обувь при шитье, лежали свёрнутые трубкой обрезки кожи, мотки толстой просмолённой нити — дратвы.

Дядя Яков садился на низенький табурет с подпиленными ножками, на деревянную колодку, поставленную между колен, натягивал начатый сапог и принимался за работу. Саша устраивался рядом на маленьком чурбачке.

Сапоги шили не иглой, а длинной тонкой щетинкой — от неё кожа портится меньше, дырочки, сквозь которые протягивается нить, мельче, шов получается крепкий, не пропускает воду и пыль. Дядя Яков вкручивал — всучивал — щетинку в просмолённый конец нити, тонким шилом прокалывал кожу, осторожно вводил в дырочку дратву. Движения у дяди точные, рука ходит будто сама по себе. Сперва шилом быстро клюнет — вперёд-назад, потом неспешно тянет нить. Лоб у дяди наморщен, с сапога Яков глаз не сводит: кожа на сапоге барская, а на спине своя.

Дядя Яков знал грамоту. В углу под иконой, на полочке, покрытой салфеткой, хранил он толстую книгу. Вечером в праздники дядя мыл руки, доставал книгу, раскладывал ее на столе, подстелив чистое полотенце, и долго читал, водя по строчкам пальцем и шевеля губами. Потом он любил пересказывать напечатанные в книге короткие повести.

— Шёл матрос на корабль, а плыть ему было в Ледовитый океан, — рассказывал дядя Яков. — Встретил его мудрец и спрашивает: «Скажи мне, братец, где твой отец помер?» Матрос говорит: «С кораблём потонул». — «А дед?» — «Тоже потонул. Рыбу ловил в бурную погоду». — «А прадед?» — «И прадед в море пропал». — «Как же ты, — говорит мудрец, — безрассудный ты человек, не боишься плыть в океан!» Тогда матрос спрашивает: «А где, господин мудрец, твои отец, дед и прадед померли?» — «Мои все дома, в постели». — «Как же ты, — говорит матрос, — безрассудный ты человек, не боишься в постелю-то ложиться!»

Саша смеялся, и дядя Яков смеялся, не отводя глаз от сапога, а рука его всё ходит — то шилом кольнёт туда-сюда, то нитку тянет.

Заглянул в избу барин Леонтий Николаевич. Дядя Яков и Саша встали с мест, поклонились в пояс. Леонтий Николаевич крепко взял костлявыми пальцами Александра за подбородок, поднял его голову. Глаза у Александра чёрные, смотрит в упор, без боязни.

В давние времена жил необыкновенный человек — Николай Гаврилович Курганов. Солдатский сын, он благодаря таланту и трудолюбию стал профессором Петербургского морского корпуса, учил будущих офицеров флота математике, астрономии и науке о вождении кораблей — навигации. Он участвовал в экспедициях, составлял карты морей. Курганов написал книги по арифметике, геометрии, геодезии — науке об измерении земли и составлении планов и карт, по кораблевождению и военной тактике флота, по военно-инженерному делу — фортификации — и береговой обороне. Но самая известная книга Курганова называлась — «Письмовник».

Полное название «Письмовника» такое: «Книга Письмовник, а в ней наука российского языка с семью присовокуплениями разных учебных и полезнозабавных вещесловий». «Наука российского языка» — это русская азбука и грамматика. К ней присоединил («присовокупил») Курганов семь дополнений (или, по-старинному, «присовокуплений»), в которых содержались учебные, полезные и забавные сведения («вещесловия»). В одном присовокуплении были собраны русские пословицы, в другом — короткие шутливые истории, в третьем — рассуждения древних мудрецов, в четвёртом — поучительные разговоры о многих важных предметах, в пятом — разные стихотворения (или «стиходейства»), в шестом — рассказы о науках и искусствах, седьмым присовокуплением был словарь с объяснением — толкованием — смысла иностранных слов (или «словотолк»).

Читатели очень любили книгу «Письмовник»: по ней и грамоте можно было научиться и можно было узнать из неё в самом деле много полезного и забавного. Хороша была книга и тем, что полезные истории рассказывались в ней забавно, занимательно, а забавные непременно оказывались полезны. Курганов давно умер, а «Письмовник» печатали снова и снова. Его нетрудно было увидеть в палатах вельможи и в барских хоромах, в мастерской ремесленника и в крестьянской избе. Случалось, кроме «Письмовника», в доме других книг и не было.

Дядя Яков вставлял в кованую железную подставку — светец — берёзовую лучину, засвечивал, застилал стол полотенцем, сам руки мыл и Сашу заставлял