Елена Ланецкая - Одолень-трава

Скучун чувствовал себя совсем разбитым. Еле шевеля лапками, словно налитыми свинцом, вылез он из машины и, несмотря на настойчивое приглашение Елены Петровны зайти, расстался с ней у подъезда.

Скучун решил вновь вернуться туда, где было ему так хорошо, — в особняк на углу Малой Никитской и Спиридоновки, где впервые открылся ему дар творчества. Он не знал еще, что именно там затаилась от власти Тьмы вновь спасенная им Личинка, что там поджидает его иной, новый путь — та новая жизнь, которая всегда наступает для тех, кто ищет высшую Красоту. Она, это новая жизнь, всегда где-то рядом…

А тем временем Старый Урч, не зная, что Личинка покинула Нижний город, отправился за ней в подземелье. Ведь он все еще оставался ее Хранителем, и никто пока не лишал его этого звания…

А бабушка Елена пришла домой, переобулась, зажгла плиту, поставила чайник и стала ждать внучку. Она уже почти справилась со своим волнением: знала, что для ее Ксюна сейчас самое главное — преодолеть душевный разлад и прийти в себя, а для этого одиночество просто необходимо…

Елена Петровна верила своему Ксюну, верила в светлую ее судьбу и всеми силами души желала, чтобы Ксюн никуда не сворачивала с того пути, который открылся ей!

«Пускай иногда слабеют силы, пускай подступает тоска и кажется, что все никому не нужно… Не беда, это пройдет! — шептала она про себя, едва шевеля губами. — Ты только, девочка моя, верь, что без поисков Света, без чувства пути жизнь очень быстро покажется тебе случайной и пустой…

Держись, Ксюн, держись и поскорей возвращайся!»

Одинокий, понурый брел Скучун к особняку, затаившемуся у краешка Спиридоновки. Он весь измучился и чуть не плакал от обиды: почему его добрая, веселая Ксюн вдруг повела себя так нелепо, так странно, и откуда этот сумбур в его душе, эта тоска и растерянность — ведь все же хорошо, силы Зла отступили, Москва спасена… Казалось бы, чего ему не хватало?..

А мечтал наш Скучун о какой-то шальной, ликующей радости, что затопила бы все улицы, о народном гулянье с воздушными шариками по возрожденной Москве, которая, очистившись, расцветала бы на глазах как по мановению волшебной палочки, а ее жители, счастливые и похорошевшие, со слезами на глазах умилялись, глядя на своего спасителя и благодарили его за свое избавление… Где-то в глубине души надеялся наш герой, что победа окажется шумным и бурным праздником, как в театре, когда пьеса кончается, добро побеждает, и актеры непременно получают свои цветы и аплодисменты…

Но ничего этого не случилось, все вокруг оставалось как будто по-прежнему. Жизнь в Москве шла своим чередом, все так же озабоченно сновали по улицам горожане с усталыми лицами, и никто из них не замечал своего избавителя… Только какая-то незримая, удушающая тяжесть исчезла, воздух посвежел, и свет, заливавший московские улочки был уже иным — это был радостный, благодатный свет оживающего города!

А Скучун, преодолевший слабость и страх, Скучун-победитель, понявший, как велики силы, сокрытые в душе каждого, кто ищет высшую Красоту, — Скучун не чувствовал почему-то ни облегченья, ни радости… Он устал, он расстался с Ксюном и не знал: надолго ли, навсегда ли?.. Он теперь вообще ничего не знал — смятение чувств охватило его. И низко-низко опустив голову, не думая ни о чем, брел наш поникший герой к своему прибежищу.

В жизни Скучуна наступило трудное время — время исполнения желаний. Он не знал, что это одно из самых тяжких испытаний судьбы. Казалось бы: вот оно, желанное, лови! Вот достигнута цель, и смеется победа, и задуманное сбылось, а труды, и борьба, и путь — все-все-все позади, впереди — только вечное торжество, неизменное, словно остановившийся маятник… Но качается он, спокойный, размеренный, — идет время, и будто бы ничего не изменилось в жизни! А кажется так потому, что и путь, и борьба, и победа были не внешние, суетно-театральные, а внутренние, свершившиеся в душе. И так уж устроено на свете, что плоды душевной победы зреют медленнее, чем нам бы хотелось…

Скучун брел и не знал о том, что впереди его поджидает новое время, новый, полный испытаний путь. И казалось ему, что все хорошее в его жизни кончилось… Но жизнь продолжалась, и тихий свет, проливавшийся с небес на успокоенную Москву, убаюкивал Скучуна — ему хотелось спать.

«Спи, мой маленький, — распростерлась над городом Душа Радости, — тебе надо сейчас хорошо отдохнуть. Все пройдет: и усталость, и боль, а наработанные душою силы не пройдут никогда — они останутся! Ты с удивлением обнаружишь их не теперь, не сразу… И не бойся теперешней своей слабости — она ненадолго. И силы появятся снова. И снова окрепнет сердце, а мир вокруг оживет, и поманит такая непостижимая глубина — зовущая, родная, необъяснимо желанная, что все привычные успехи и радости спадут с души, точно мглистая пелена спадает с ночного, осиянного звездами неба!..

А за свою Ксюн ты не бойся — с нею все хорошо, просто ваши пути такие же непохожие, как и ваши души… Но скоро и она устремится вперед, к желанной своей Красоте, и конечно, вы еще встретитесь в этом таинственном городе, настоящая история которого только начинается… И этот город отныне будет всегда помогать вам, ведь он теперь так же накрепко связан с вашей судьбою, как вы — с его!..

Спи, мой дружочек, совсем скоро тебе понадобится много сил, все меняется, и теперь не Ксюн придет к тебе на помощь, как это было уже не раз, а ты к ней… И сколько придется ей испытать в пределах земного пути, а сколько еще тебе… У вас так много земного времени… это счастье!

Душа твоя взрослеет, Скучун, она вмещает все большее, и помни, что творящая сила ее безгранична…»

Скрипнула половица деревянной лесенки, ведущей на третий этаж: Скучун поднимался наверх, в потайную моленную — он проник в особняк, где однажды ему привиделся ясный Свет. Достигнув цели, зеленой пушистой тряпочкой он съежился в уголке, и тотчас же крепкий сон одолел его. А невидимая простому глазу Личинка склонилась над ним, как бывало склонялась мама. Трепетавшие крылья бабочек вознесли над ним свой живой синий полог, а над головой прозвенела нежносеребряными курантами чистая, хрупкая, переливчатая мелодия. И самые безмятежные сны на свете уже спешили сюда, к нашему Скучуну, чтобы ему присниться!

Таинственная Личинка обняла душу спящего, которая на время сна покидает тело, и стала укачивать ее, напевая чуть слышно, и нашептывая самые удивительные и прекрасные истории, которые когда-то происходили здесь, на этой земле, в этом городе… И личинкины эти шептанья позванивали в тишине, словно капельки времени, зачарованными жемчужинками упадающие в хрусталь…

Пробродив и проплакав весь вечер, Ксюн осторожно и мерно ступала в безвременье тягучего заспанного бульвара.

Рождественский бульвар стыдился своей наготы. Свежеспиленные деревья, влюбленные в окна родных своих особняков, валялись тут же, у подножия замершей, умолкшей Москвы. Их не успели убрать, и Ксюн старалась не смотреть на останки былого царства… Рядом уже вставали другие деревца, недавно посаженные, худенькие и глупые. И ей предстояло полюбить и принять этих новых, беспамятных, ощутить себя заново в сломленном, озирающемся в испуге, неуклюжем, но все же живом городе. В этом, ожидающем Рождества, бульварном кольце.

Слева на горке, стянутой кирпичным ремнем, замер Рождественский монастырь. Там, у старинной крепостной стены, притаилась маленькая полуразвалившаяся каменная лесенка, ведущая наверх, к монастырю. Она пряталась в кустах сирени, она даже в хлябь бывала удивительно хороша, такая уютная и близкая, и сейчас Ксюн поняла, что эта кособокая дикарка и есть Москва…

Ксюн спускалась к Трубной, разговаривая со всем, что встречалось ей на пути. Она делилась с Москвой, утешавшей свою одинокую странницу нежным шелестом тихой ночной листвы.

Это была уже не прежняя Ксюн, она словно перешагнула в свое «завтра», став умней, спокойней и старше. И детство летело рядом, оно больше не обгоняло ее, как это было еще вчера, когда казалось: вон оно, впереди!.. И уже недалекими были те вьюжные зори, которые отметут его далеко назад, в бесконечно любимое и невозвратное прошлое.

Ксюн разговаривала с Москвой:

— Дорогая моя, бедная, что же это с тобою сделали? Ты не бойся — мрак не сладит с тобою. Тьма одолима, я ведь своими глазами увидела это! Вот Скучун мой, он, знаешь, ужасно сильный, он всегда поможет в беде. А как же я-то сумею помочь? Наверное, одно я могу — стать такою, какой задумали меня силы Света, и найти свою Красоту! Прав был Жирник: ведь если душа моя будет в радости — эта радость перельется тебе, мой город, станет частицей твоего воздуха, твоих улиц и домов. Ты вот смотришь с иронией на меня и думаешь: вон какая бредет былиночка, слабенькая и одинокая… А ты не смотри — это только кажется — я очень сильная и очень тебя люблю! И всех твоих — всех нас… Ты не волнуйся — мы тут… И слабые, и маленькие еще, но живые. Душой живые! Знаешь, я поняла, что моя душа — живая… Ужасно там, во мне что-то болит, мечется, рвется куда-то… Так страшно, смутно и… хорошо, ой, как же хорошо жить! Знаешь, а мою душу разбудила одна Ночь. Майская такая… Твоя Ночь! Она меня просто приворожила мечтой о нездешней Красоте, такой невыразимой, такой… что я даже и не знаю, как описать тебе ее… и не стану. Я лучше все время буду думать о ней, представлять себе, какая она, и мне кажется, что когда-нибудь я увижу ее! Увижу и скажу: «Да будет!» Ох, заморочила я тебя совсем. Спи, отдыхай, ведь намаялась! С такими-то как мы — еще бы не устать… Но ведь мы все родные — что бы ни было — родные и близкие. Отдыхай, моя родная, я знаю — время мрака уходит, и мы не станем его провожать!