Наталья Громова - Скатерть Лидии Либединской

Ольга Берггольц вспоминала, как в конце 1920-х годов в поэтической группе «Смена» «нередко бывал молодой Светлов, черноволосый, с неистово синими глазами, в длиннейшем полушубке со множеством сборок на талии, похожем на бабью юбку или ямщицкий кафтан. Вот в этом полушубке (на верхотуре нашей было холодно) он и прочел нам однажды недавно написанную им „Гренаду“. Он был несколько старше нас, он, счастливец, успел повоевать на Гражданской… Несколько дней мы ходили как завороженные, вслух и про себя повторяли: „Гренада, Гренада, Гренада моя…“».

Марина Цветаева писала Борису Пастернаку в 1926 году:

«Передай Светлову („Молодая Гвардия“), что его „Гренада“ — мой любимый — чуть не сказала: мой лучший — стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори — пусть Есенину мирно спится».

Все эти стихи и многие были достойны самых лучших антологий, а сам поэт-романтик мог бы так и остаться в том времени, когда победа коммунизма казалась такой заманчиво близкой, если бы у этого сильно пьющего человека не было поразительно трезвого взгляда на мир. Возможно, он появился, когда в 1930-е годы его и его товарищей стали приглашать к себе на беседы следователи НКВД, чтобы сделать из них осведомителей. Известно, что комсомольский поэт Николай Дементьев повесился именно под давлением этих чудовищных обстоятельств, Лидия Борисовна говорила, что именно Михаил Светлов вынимал друга из петли в общежитии на Покровке, где они тогда жили в одной комнате.

В поэтической романтике тридцатых боролись две тенденции, которые ярче всего проявились в стихах Багрицкого: собственная смерть как залог возрождения к будущей жизни, что, по сути, было доведением до конца блоковского пафоса всеобщей гибели в пожаре революции, и соучастие в насилии, в убийствах и создание на этой крови нового мира. «Чтобы юность новая на крови взошла». Деление художников на палачей и жертв из литературной метафоры превращалось в тридцатые в уродливую, привычную реальность. Светлов в ироническом стихотворении «Песня» взглянул на тему насилия парадоксальным образом. Он обыгрывает ту легкость, с которой произносятся самые жестокие и противоестественные слова. Стихотворение «Песня» — о матери. Лирический герой объясняет своим читателям, что надо делать, если она не пускает бойца на фронт:

Но это начало стихотворения. Дальше поэт объясняет, что на самом-то деле он любит мать и готов носить ее на руках:

Во второй половине тридцатых годов поэт не избежал шельмования и обвинения в «троцкизме». И не только. Теперь опубликована справка НКВД о поэте М. Светлове «не позднее 13 сентября 1938», в которой утверждается:

«Светлов в 1927 году входил в троцкистскую группу М. Голодного — Уткина — Меклера, вместе с которыми выпустил нелегальную троцкистскую газету „Коммунист“, приуроченную к 7 ноября 1927 года… Семьям арестованных оказывал материальную поддержку… В литературной среде Светлов систематически ведет антисоветскую агитацию…

В 1934 году по поводу Съезда советских писателей Светлов говорил: „Чепуха, ерунда. Созовут со всех концов Союза сотню-другую идиотов и начнут тягучую бузу. Им будут говорить рыбьи слова, а они будут хлопать. Ничего свежего от будущего союза, кроме пошлой официальщины, ждать нечего“.

В декабре 1936 года Светлов распространил антисоветское четверостишье по поводу приезда в СССР писателя Леона Фейхтвангера».

Тут хотелось бы прервать интереснейшую цитату из доноса, чтобы напомнить читателю эпиграмму Светлова, авторство которой до последнего времени было не установлено.

Продолжим цитату:

«По поводу репрессий в отношении врагов народа Светлов говорил: „Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры. Наркомы, заместители наркомов переселились на Лубянку. Но что смешно и трагично — это то, что мы ходим среди этих событий, ровно ничего не понимая. Зачем это, к чему? Чего они так испугались? Ведь никто не может ответить на этот вопрос. Я только понимаю, что произошла смена эпохи, что мы уже живем в новой эпохе, что мы лишь жалкие остатки той умершей эпохи, что прежней партии уже нет, есть новая партия с новыми людьми. Нас сменили. Но что это за новая эпоха, для чего нас сменили, и кто те, что нам на смену пришли, я, ей-ей, не знаю и не понимаю“».

Но репрессивная машина почему-то не тронула бывших комсомольских поэтов: ни Светлова, ни Голодного, ни Уткина (правда, после гибели последнего на войне была арестована его сестра), ни Безыменского. Может быть, потому что агентурные разработки поэтов попали в НКВД и на стол к вождю в зыбкий период между концом 1937 года и серединой 1938-го, когда звезда Ежова закатывалась, начиналось время Берии.

Но в партийных записках все это время о Светлове не забывали:

«3 мая 1937. Кое-кто из писателей вообще бросил писать и замкнулся в свою скорлупу (Асеев, Светлов). Отсутствие воспитательной работы среди писателей, неумение направить их по нужному пути приводит некоторых из них к пессимизму, к неверию в свои силы, а иногда даже к внутренней озлобленности».

В стенограмме от 4–5 мая 1937 года на заседании бюро поэтической секции Ставский восклицает: «И Уткина, и Светлова, и Суркова — всех надо критиковать, а у нас были такие товарищи, до которых мы боялись дотронуться. Тов. Сталин говорит, что сберегать людей — это значит их резко критиковать и вскрывать все их ошибки».

Наивная Маргарита Алигер в дневнике за 1939 год пишет: «9 января. Потом был клубный день. Читал Светлов. Мне его очень жалко. Вот ведь пишут на билетах: „Михаил Светлов. Новые стихи. Отрывки из песен и „Сказка““. А когда доходит до дела, то выясняется, что никаких новых стихов нет. Те, что называются новыми, написаны три-четыре года тому назад. И дует он эти песенки из пьесы, „Изюм“, как он сам говорит. Очень мило, остроумно, талантливо, но все-таки не то. Не ладится что-то у этого поэта».