Мысли о войне - Теобальд фон Бетман-Гольвег

К постепенному привлечению социал-демократии к положительному государственному сотрудничеству постоянно встречались, однако, крупные препятствия. Резко оппозиционная позиция социал-демократов при голосовании государственных смет и расходов на военные нужды, террористические эксцессы в борьбе за заработную плату, подчеркивание интернационалистических тенденций движения и неоднократные оскорбительные выходки против монарха – делали для широких буржуазных кругов, которые, отчасти по убеждению, отчасти по привычке, рассматривали постоянную безоговорочную борьбу с социал-демократией, как первейшее требование добропорядочности, подозрительным всякого государственного деятеля, который решился бы идти по другому пути. Ссылались на заветы Бисмарка, не взирая на то, что даже самые убежденные поклонники его политики против социал-демократии не могли не заметить наступившей с течением времени перемены обстоятельств. Если социал-демократы и могли мотивировать свое озлобление теми преследованиями, которым они подвергались в эпоху исключительных законов, и той травлей, которая происходила позднее, то все же они и сами постоянно лили воду на мельницу своих противников и нисколько не облегчали борьбы с теми общественными кругами, которые настойчиво требовали исключительных законов.

Эти неопределенные и неустойчивые взаимоотношения партий очень неблагоприятно отражались на руководстве внешней политикой. Слишком тяжелым было внешнее положение Германии, чтобы позволить себе роскошь страстной внутренней борьбы, которую за границей, настроенной к нам враждебно, могли только приветствовать, как признак нашей слабости. Как ни настойчиво требует политическая жизнь откровенной критики событий и лиц, но несдержанность в этом отношении таит в себе опасность создать впечатление политической незрелости: без внутренней сплоченности, умеющей обуздать излишнюю иронию критики, невозможна успешная защита интересов страны за границей.

Немецкий народ лишь с трудом привыкал уделять внешним проблемам то внимание, которого требовало его фактическое вступление в мировую политику. Такое впечатление можно было вынести из ежегодных дебатов его представителей в рейхстаге при обсуждении бюджета: иногда то или иное случайно брошенное слово, способное вызвать и, действительно, совершенно бесцельно вызывавшее озлобление за границей, невольно заставляло сомневаться в том, достаточно ли учитывается при обсуждении вопросов общей политики опасность нашего внешнего положения, которая при дебатах о военных кредитах часто слишком сильно подчеркивалась. Народ в общей своей массе вовсе не был склонен к шовинизму. Немецкий народ не читал ни Нитцше, ни Бернгарди и не мечтал ни о завоеваниях, ни о всемирном владычестве: ярко выраженное материалистичное направление нашего времени нашло себе полное удовлетворение в сказочном подъеме хозяйственной деятельности страны. Этому основному направлению в общем отвечало и поведение партий, несмотря на националистические тенденции некоторых из их представителей. Без сомнения, социал-демократия, которая со своими интернациональными устремлениями, с отказом от всякой политики вооружений и отстаиванием идеи международных третейских судов – защищала, внутренне вполне последовательную, программу, как раз этим подчеркиванием интернациональных моментов способствовала обострению выступлений противной стороны, что повело к резким столкновениям и завершилось роковым антагонизмом национальных и антинациональных партий. Пангерманская пропаганда, с своей стороны, лишь содействовала развитию таких отношений.

Как ни ложно представление, распространившееся за границей во время войны, что в пангерманизме выражается основной характер немецкого народа, все же уже в 1909 году стало ясно, что в консервативной и национал-либеральной партиях пангерманское движение обрело благоприятную почву. На правительственную политику это, однако, не оказывало влияния. В самом начале моей канцлерской деятельности я уже был вынужден весьма резко реагировать на выступление одного из пангерманских ферейнов (союзов). Но до какой степени затруднялась внешняя политика, благодаря тому, что партии, имевшие сильную опору в прусском государственном организме, в армии, флоте и крупной промышленности, проявляли родственные пангерманским идеям тенденции, – это я достаточно испытал во время мароккского кризиса в 1911 году и при попытках соглашения с Англией. Нельзя утверждать, что консерваторы и национал-либералы преследовали в своей политике цели определенно воинственного характера. Но они не пренебрегали приемами, которые недоброжелателями могли рассматриваться, как проявление высокомерия, и, упрекая меня в слабости, тем самым затрудняли мои попытки сгладить внешние трения. Излюбленные ссылки на Бисмарка придавали подобным обвинениям тем большую убедительность, что эпигоны всегда бессильны сравняться с прообразом героя, хотя бы политические методы последнего и были впоследствии искажены его приверженцами, а изменение общих условий с необходимостью порождало и изменение прежней политики.

Все усиливающееся сближение консервативных и национал-либеральных воззрений с пангерманским течением, имело корни в условиях внутренней и внешней политики. Материальный характер всех жизненных общественных интересов, которым роковым образом ознаменовались последние десятилетия, должен был повлиять и на политические партии. У консерваторов он проявился в преобладающем влиянии союза аграриев и его интересов, у национал-либералов – в преобладании крупной промышленности. Но от идейных стремлений, как они проявлялись раньше, ни одна партия не могла совершенно отказаться. Поневоле нашлись общие точки соприкосновения с теми кругами, в которых громче всего раздавались национальные лозунги и от которых высокие партийные традиции не позволяли отставать в выявлении национальных чувств. Возбуждение, естественно вызванное политикой изоляции, которая всем народом воспринималась, как провокация, обостряло настроение. Надо самым настоятельным образом подчеркнуть, что чрезмерное проявление пангерманизма в значительной мере было лишь эхом тех страстных выпадов шовинизма в странах Антанты, который – в отличие от Германии – находил там почву в официальной политике. Этот момент сохраняет все свое громадное значение, совершенно независимо от того, что пангерманские идеи производили в немецких головах большую путаницу и могли быть использованы нашими врагами для дискредитирования самой сущности немецкого духа. Если нас и можно упрекнуть в чрезмерном проявлении национальных чувств, то ведь с противной стороны был прямо брошен насторожившемуся миру клич: Germaniam esse delendam (Германия должна быть разрушена), правда, в форме трезвых деловых соображений, но поэтому, может быть, еще более убедительный.

Когда французский посол Жюль Камбан весной 1911 года уведомил меня о предстоящем походе на Фец, он не мог скрыть некоторого смущения. Слишком явно противоречило это новое выступление французской политики так часто высказываемому им мне стремлению к установлению хороших отношений между обоими государствами. Если уже Алжезирасский договор был в сущности победой, завоеванной для Франции «entente cordiale» (сердечным согласием), и если потом французская политика пыталась постепенно устранить еще тогда проведенные ограничения ее роли в Марокко, то теперь предполагалось сделать энергичный шаг по пути протектората, игнорируя международные соглашения. В Париже, конечно, не верили тому, чтобы мы, которые событиями 1905 г. были втянуты в политику и наряду с Францией являлись главными представителями материальных интересов в Марокко, могли обойти молчанием этот самоуправный, нами ничем не вызванный шаг. Но господа с Орсейской набережной не реагировали на наше желание заменить распадавшийся вследствие поведения Франции Алжезирасский договор новыми соглашениями о взаимных правах обеих сторон.