Алексей Варламов - Пришвин, или Гений жизни: Биографическое повествование

Из всех деревенских образов его самый теплый и чудесный — образ неумехи, безлошадника и бедняка Гуська, которому даже не в чем было пойти в церковь, и вместо воскресной службы он отправлялся ловить перепелов.

«В церковь Гусек ходил только маленьким, после засовестился: одежонка уж очень плохенькая. Вот, думает, собьюсь, обзаведусь и буду как люди, а пока что, когда люди в церковь, он на охоту.»

Этого человека Пришвин искренне любил. Его настоящее имя было Александр, и человек этот жил, как птица, без семьи, без работы — он был для Пришвина первым проводником в тот мир, где писатель находил отдохновение и спасение от повседневности.

В этом мире — огромное количество разных птиц. Но маленькая певчая птичка перепел занимает в нем особое место. И не только для Пришвина — перепела были общей любовью русских писателей прошлого.

«Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! Это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве кричал: у них же нет нашего „я“ и „ты“, — у них перепел весь един.

Семьдесят лет все „пить-полоть“!

Как Бунин любил крик перепела! Он восхищался всегда моим рассказом о перепелах. Ремизов, бывало, по телефону всегда начинал со мной разговор перепелиным сигналом: „пить-полоть“.

Шаляпин так искренне, по-детски, улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький… Сколько нас прошло, а он и сейчас все живет и бьет во ржи: „пить-полоть“.

Мы по одиночке прошли, а он не один, он един — весь перепел, в себе самом и для всех нас проходящих.

И думаешь, слушая: вот и нам тоже так; нет нас проходящих — Горький, Шаляпин, Бунин, а все это — один бессмертный человек с разными песнями.»

Так проходило его детство — на первый, обманчивый взгляд, что-то от ранних лет Петруши Гринева, вольное, ничем не стесненное, но в глубине своей иное, и, позднее вспоминая эти годы и глядя на фотографию, где изображен восьмилетний Курымушка, Пришвин записал:

«Мне кажется теперь, будто мальчиком я не улыбался, что я рожден без улыбки и потом постепенно ее наживал».

А еще позднее, уже незадолго до смерти, размышляя о счастливых «дворянских гнездах» с их божественным семейным ладом, добавил:

«Я с этой тоской по семейной гармонии родился, и эта тоска создала мои книги»

— книги, в которых картина мира выглядела куда более радостной, чем наяву, и призванные эту радость в печальный мир привнести.

Первое образование мальчик получил вместе с крестьянскими детьми в сельской школе, однако дальше пути их разошлись: они остались в деревне, а он, как и положено барчуку, отправился в гимназию.

Сегодня, когда многие из нас вспоминают дореволюционную Россию с очень теплым чувством и старая гимназия грезится едва ли не лучшей моделью школьного образования, а иные школы называют чаще всего без всяких на то оснований гимназиями, удивительной кажется одна вещь: в русской литературе рубежа веков гимназия предстает местом скорее угрюмым, нежели радостным. Елецкая гимназия, где в одно время столкнулись — вот и как после этого не верить в неслучайность всего на свете происходящего — по меньшей мере три личности мирового уровня — Розанов, Бунин и Пришвин, а еще несколькими годами позднее учился в ней будущий величайший русский богослов ХХ века С. Н. Булгаков, по воспоминаниям и рассказам первых троих, была местом довольно мрачным.

Во всяком случае, Розанов свое учительство ненавидел и — как только это стало возможно — с превеликой радостью его оставил, Бунин гимназию очень рано бросил и занялся домашним самообразованием, а Пришвин был из нее исключен, причем из-за конфликта с Розановым. Но, прежде чем Пришвина исключить, Розанов его от исключения и спас.

Поскольку оба эти эпизода сыграли в жизни Пришвина роль исключительную и здесь произошло столкновение не только с гимназическим начальством, но и будущим властителем и раздражителем русских дум, а обстоятельства конфликта изрядно запутаны, то на всей этой истории есть смысл остановиться подробнее.

«Мое первое столкновение с ним было в 1883 году. Я, как многие гимназисты того времени, пытаюсь убежать от латыни в „Азию“. На лодке по Сосне я удираю в неведомую страну и, конечно, имею судьбу всех убегающих: знаменитый в то время становой, удалой истребитель конокрадов Н. П. Крупкин ловит меня верст за 30 от Ельца. Насмешкам гимназистов нет конца: „Поехал в Азию, приехал в гимназию“. Всех этих балбесов, издевающихся над моей мечтой, помню, сразу унял Розанов: он заявил и учителям и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив, показывает признаки особой высшей жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность к Розанову за его смелую по тому времени необыкновенную защиту.»

Благодарность благодарностью, но образ Василия Васильевича в автобиографическом романе «Кащеева цепь», написанном несколько лет спустя после смерти Розанова, скорее неприятен, тенденциозен и этим отличается от более сложных и неоднозначных многочисленных дневниковых записей, относящихся к Розанову.

«Козел, учитель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому — что на ум взбредет, и с ним все от счастья».

«Весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица».

Это похоже на фотографию Розанова 1905 года, где писатель выглядит растрепанным и взвинченным. Или на впечатление, которое произвел Розанов на Пришвина в начале 1909 года в Петербурге, покуда карты не были еще раскрыты и Розанов видел в Пришвине не своего бывшего ученика, а молодого, «ищущего» писателя. Но, как бы там ни было, в «Кащеевой цепи» именно этот странный человек, которого ученики не любили за сухость, строгость и придирчивость, обращает на Курымушку внимание, выделяет его из гимназической массы, ставит пятерку за пятеркой и на одном из уроков фактически подстрекает ученика к невероятному авантюрному действу — совершить побег из гимназии и пробраться в Азию.

С точки зрения романической — ход блестящий: Пришвин очень точно обозначил роль Розанова в русской литературе. Автор журналов с противоположными политическими позициями, человек, взбаламутивший общественное сознание своими ни на что не похожими книгами, едва не отлученный от церкви горячий христианин и печальный христоборец был по натуре великим подстрекателем и провокатором, и впечатлительный Курымушка вполне закономерно пал его жертвой.