Галина Мосияш - Встреча навсегда

Теперь мы с благодарностью положили ее на старую железную кровать. Сережа обнял меня:

— Ну, с приездом, моя хорошая…

Какое–то время мы так и стояли обнявшись. Словно ждали откуда–то еще одно благословение — на новом месте.

А со второй квартирой у нас получилось неожиданно удачно.

Чуть ли не на другой день командир подсказал Сереже, что на этой неделе будет сдаваться дом, построенный для семей офицеров. И мы не мешкая выбрали для себя подходящую комнату в приличном доме, и главное, почти рядом с воинской частью.

Брянск внешне выглядел неплохо. Но, естественно, как полноценный город он не был еще восстановлен. В полную силу работали разве только строительные организации и административные центры (обком, райкомы и так далее.). Не хватало продовольственных магазинов (и продуктов). Недостаточно было медицинских учреждений. И я долго не могла устроиться на работу.

Притом, я училась еще в Новосибирске на заочном отделении факультета иностранных языков. И хотела перевестись в Брянск, но это было непросто. Поначалу я очень огорчалась. Но не теряя времени занималась чем–то другим.

С первых же дней мы с Сережей взялись было штудировать учебники за десятый класс. (Я сама сходила в часть, попросила ребят, которые, муж рассказывал, сдали экстерном, — собрать все учебники.)

Но вижу — настроение у Сергея совсем не рабочее. Не идут в его голову мои уроки — все тут же вылетает.

Зашел как–то Илья и говорит:

— Г аля, не мучайся ты с ним. Он прибегает сейчас не к учебникам, а к тебе. Вот демобилизуется, приедете домой, будете все время вместе — он успокоится, тогда и учитесь.

— Наверное, ты прав, Илья, — согласилась я, подумав. И удивилась его рассудительности.

Работу я все еще не нашла. Но в Горздраве мне уже определенно сказали, что сообщат письменно, как только получат дополнительные ставки. Это с Нового года, до которого оставалось еще больше месяца. И теперь я каждый день с утра садилась за «письменный стол». Именно в это время закончила свои первые рассказы, которые, наконец, соответствовали моим литературным требованиям. И все равно они долго у меня лежали, пока я не показала их Е. К. Стюарт — известной сибирской писательнице, поэтессе. (Она оценила их как «совершенно зрелые» и предложила послать в журнал.)

Сережа приходил обычно ближе к вечеру — часть находилась в двух–трех минутах быстрой ходьбы. К тому же нам повезло с командиром. Это был на редкость лояльный, доброжелательный человек. Бывший фронтовик, прошедший от начала до конца всю войну, он знал настоящую цену жизни и никогда не злоупотреблял своей властью. Раза два он заходил к нам — посмотреть, как мы устроились, по–отечески что–то советовал, принимал участие во всех наших бытовых трудностях с мебелью, топливом.

В выходные дни, когда у Сергея была увольнительная, мы ходили за продуктами на базар. В магазинах даже за макаронами стояли огромные очереди. А на базаре можно было купить и муку, и готовый мясной фарш (при нас приготовленный), не говоря уж об овощах.

По возвращении готовили обед. И это время было для нас самым интересным: разговоры наши не прекращались. Говорил больше Сережа. Он выкладывал все, что накапливалось годами: сокровенные мысли, чувства, невысказанные обиды. Или какие–то особенные, неординарные случаи, произошедшие с ним во время армейской службы. Разговоры эти не проходили бесследно. Они сближали нас. Мы как бы заново открывали друг друга.

Не проходило ни одного выходного дня, чтобы Сережа не взял в руки свой аккордеон. Мы садились рядышком на маленький диванчик, и он как всегда весело спрашивал:

— Ну, что тебе сыграть?..

Больше всего мы любили мелодии военных и предвоенных лет: «Ночь светла», «В лесу прифронтовом», «Офицерский вальс», «Синий платочек» и многие другие. Мелодии вальса захватывали, я вскакивала и начинала кружиться одна. Тут Сергей оставлял аккордеон, подхватывал, и мы вальсировали уже вдвоем, под напев его любимого штраусовского вальса (из трофейного фильма «Большой вальс»). Нам было по 22 года.

Как мы ни старались шуметь потише — из своих комнат выходили к нам хозяева — тоже молодые, но постарше нас. Останавливались в проеме двери, смотрели на наши танцы, смеялись. Потом приглашали нас к себе пить чай с морковной заваркой (настоящего не было) и медом. Конечно, мы не отказывались.

Такие «концерты» повторялись у нас не только по выходным дням, но нередко и по будним вечерам.

Часто он рассказывал мне о своем не очень счастливом детстве. Но как всегда — с юморком. Приведу здесь один эпизод, где он показывает не только свое раннее детство, но и, мимоходом, прошлую нашу «эпоху», которую нам еще довелось застать, прикоснуться краешком.

«Так, наверное, распорядилась судьба (время было такое), что вскоре после моего рождения был арестован и посажен в тюрьму мой отец как сын кулака.

А матери было всего 17 (!) лет. Родители напугались, как бы не забрали и ее: жила она у свекров. И увезли сначала к себе, потом отправили еще подальше, в деревню. Чтобы сменить фамилию, мать «выскочила» там замуж «за первого встречного». Конечно, прожили недолго. После этого появился у меня… второй отчим, затем третий… Понятно, что выходила она не по любви, а по нужде (одна с ребенком). Поэтому чуть что — сразу расставалась. И так повторялось несколько раз, пока не вернулся отец. Лет с четырех я уже начал понимать, что все эти «папы» не шибко–то меня любят, и платил им тем же. (Не паинька тоже был!)

Первый раз меня исключили из школы, когда мне было шесть лет. Мать вначале работала уборщицей в школе и здесь же одновременно училась на курсах ЛИКБЕЗа (ликвидация безграмотности), а когда закончила эти курсы, ее «поставили» учительницей в младшие классы. Мне шел тогда шестой год. Дома оставить меня было не с кем. И она осенью привела меня с собой в школу. Но первый класс учила не она, а мой, кажется, третий отчим, Василий, который вместе с ней тоже закончил ЛИКБЕЗ.

В классе я был самый «грамотный». Так как знал уже все буквы и даже мог складывать некоторые слова — мать научила. На одном уроке чистописания (писали «палочки» и «крючки») подходит ко мне этот Василий и «по–свойски» тычет пальцем в мой лоб: «Не в ту сторону крючки пишешь, чертенок!..» (Иначе он меня не называл.) Я в долгу не остался и закричал: «Без тебя знаю!.. В ту сторону я уже написал. Пишу теперь в другую!..» Он схватил меня за ухо, дотащил до двери и вышвырнул, как нашкодившего котенка.

Из школы меня исключили в тот же день, как «не достигшего положенного возраста». (Учиться тогда начинали с восьми лет.) И мать увезла меня на какое–то время к бабушке и дедушке в Чистоозерную.