Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Вот такой, оказывается, был Пушкин. А мы: «наше всё», «солнце русской поэзии», «гений литературы». Честолюбец он, пожираемый жаждой вожделений. И давно надо «нашим всем» объявить Булгарина или Кукольника и не морочить головы и без того замороченному населению нашей больной страны.

Ленин на сочинениях Гоголя только одни пометочки делал (см.: М. В. Нечкина. «Гоголь у Ленина», М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1936), а вот Пушкина книги он целовал и бережно к своему сердцу прикладывал. Это есть непреложный факт, и поведали нам об этом факте записи народных рассказов, бережно собранные писателем Борисом Шергиным и неоднократно публиковавшиеся.

Вот еще из тех же рассказов:

Пушкин курил ли, не курил?.. Не курил. Выпивать выпивал, а не курил. Нету на портретах-то ни с трубкой, ни с папиросой.

Вот о Наталье Николаевне:

Глаза грубы, волосы как ящерицы, грудешко голо. Эку бы только на выставку, на показ стоя возить.

И о смерти на Черной речке:

Упал наш Олександрушко, за елочку захватился:

— Рости, рости, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!

Приведенные мной цитаты единственно говорят о том, что народность Пушкина подлинная, а не навязанная пушкиноведами в штатском. И Пастернак был не совсем прав, когда писал в своих «Отрывках о Блоке»:

Был Пушкин в почете, был — и в Архангельске, и в Москве, и в Сибири, и даже в нашем провинциальном Санкт-Петербурге.

Известно, что во времена военного коммунизма к множеству существовавших тогда дефицитов добавился дефицит на мыло. Рассказывают, что однажды в гости к знаменитому пушкинисту Лернеру зашел не менее знаменитый пушкинист Гершензон, работавший тогда над книгою «Мудрость Пушкина». Когда Гершензон ушел, Лернер вдруг обнаружил, что из ванной пропало мыло. Хозяин мигом выскочил из квартиры и бросился догонять Гершензона. «Михаил Осипович! Михаил Осипович! — кричал он на бегу на всю улицу. — Вы случайно…» — «Да, мыло взял я! — ответил Гершензон с вызовом. — Я работаю с черновиками поэта и не могу прикасаться к святыне немытыми руками».

Я вырезал этот известный аполлонгригорьевский афоризм ножницами из какого-то лакированного журнала, собираясь сделать коллаж — что-нибудь в духе Родченко или студенческой стенгазеты времен загнивания социализма. Ну, знаете — вырезается этакий толстомордый кот из рекламы кошачьей пищи, берется обрывок цепочки от сливного бачка, рисуется дерево типа дуб, всё это крепится на листе картона и сверху надписывается: «Лукоморье».

Коллаж я так и не сделал, а однажды, придя с работы, обнаружил у себя на столе мелкие полоски бумаги. Постарался кто-то из близких — искромсал священную фразу на отдельно порезанные слова и беспорядочно разбросал их по столу. Орудие преступления — ножницы с приставшими к ним следами бумаги — молчаливо лежало рядом.

Механически я собрал кусочки, соединил их вместе и прочитал:

«Всё, Пушкин, это наше!»

Знаки препинания появились исключительно у меня в голове, на бумажках их, естественно, не было.

Я покрутил головой, отгоняя вздорные мысли, и переложил бумажки со словами по-новому. Вот что у меня вышло на этот раз:

«Пушкин, это всё наше».

Если в первый раз какой-то хамоватый урод лишал Пушкина права собственности — хватит, мол, повладел и будет! — то теперь во фразе появилось какое-то вроде бы беспокойство: а не саданёт ли в ответ гений нашей поэзии заявителя по голове тростью.

Я заново переставил слова.

Теперь фраза звучала так: «Наше это всё, Пушкин», — с ударением на первом слове. Появился оттенок демократичности. Ты, мол, не обижайся, мы тоже люди, тоже хочем пожить.

Следующая комбинация лишала поэта не только какой-либо собственности, но даже воздуха, который всех нас окружает:

«Наше — это всё, Пушкин».

Тут терпение мое лопнуло окончательно, я смахнул бумажный сор со стола и сжег его на чугунной сковороде. Потом открыл бочонок амонтильядо, выпил и спокойно заснул.

В один трудный понедельник конца XX века мне приснился ужасный сон. Что Александр Сергеевич Пушкин на велосипеде времени попадает в 1999 год и видит двух печальных людей — мужчину и женщину, — понурив головы, бредущих по улице, а в руке у них у каждого по корзине. Пушкин подъезжает к ним ближе и с удивлением заглядывает в корзины. В корзинах вещи — мужские и женские. Пушкин поднимает глаза и читает на лицах этих людей из будущего строки законопроекта, который был разработан депутатами Государственной думы, о минимальной потребительской корзине.

«Каждый российский мужчина, — читает Пушкин, — должен обходиться 5 парами трусов в течение 2 лет, 1 майкой — в год, 1 свитером — в 5 лет, 1 брюками — в 4 года, 4 парами ботинок (по 1 на каждый сезон) — в 5 лет, верхнюю одежду менять раз в 8–9 лет. Женщине необходимы 5 пар трусов и 6 колготок на 2 года, 2 бюстгальтера на 3 года, 1 юбка и 1 платье на 5 лет».

Пушкин, конечно, не понимает, что такое майка, свитер, бюстгальтер, трусы, колготки — эти слова попали в русский язык, уже когда поэт умер, — но он прекрасно осознает, что значит взрослому человеку четыре года проносить не снимая одни-единственные штаны.

Люди проходят дальше, а опечаленный Александр Сергеевич долго глядит им вслед. Потом бешено вращает педали и уносится в свое беспечное настоящее.

Я кричу ему вдогонку: «Постойте! Проект не приняли! Не все у нас дураки!»

Но Александр Сергеевич уже далеко, его курчавый завиток бакенбардов исчезает в воронке времени, как ворсинка в уличном водостоке.

Каких только необычных клубов ни бывает на белом свете. Клуб ветеранов Метростроя. Клуб поклонников Джона Леннона. Клуб любителей 13-го портвейна.

Но мало кто из современников знает, что существовал в недалеком прошлом клуб Юрий Иосичей. Основали его три человека: Юрий Иосифович Коваль, Юрий Иосифович Домбровский и Юрий Иосифович Визбор. И тот, и другой, и третий — ныне фактически уже классики, и говорить о их значении для русской культуры — все равно что объяснять человеку в возрасте, кто такой, допустим, Юрий Гагарин. Хотя, возможно, для юного поколения имеет смысл о них коротенько и напомнить.

Юрий Иосифович Коваль — путешественник, художник, писатель. Это о нем сказал Ролан Быков, что таких писателей, как Юрий Коваль, надо срочно заносить в Красную книгу, пока такие, как он, не вымерли.

Юрий Иосифович Визбор — журналист, актер, классик авторской песни и вообще — человек-легенда.

Юрий Иосифович Домбровский — писатель, поэт, лагерник, автор «Хранителя древностей» и «Факультета ненужных вещей».

В клуб входил еще один Юрий Иосич, четвертый, который скромно оставался в тени: это был водитель такси, подвозивший однажды Юрия Коваля домой и тогда-то, в машине, и обращенный в святое братство Юрий Иосичей. О нем история в дальнейшем умалчивает.

Наверное, это был очень веселый клуб, судя по тем талантам, которыми не обделил Господь Бог троицу его основателей. Жаль, что никто не вел хронику клубной жизни.

Но вот ушли потихонечку один за другим — сперва Домбровский, потом Визбор, за ними — Юрий Коваль. Не стало их — не стало и клуба. Вот так всегда — любителей 13-го портвейна хоть пруд пруди, а талантливых Юрий Иосичей — раз, два, три и обчелся.

И я подумал, почему же не соберутся в какое-нибудь одноименное братство нынешние Александр Сергеичи, сделав своим бессменным лидером нашего поэта номер один. Ну пусть не все Александр Сергеичи, а, скажем, только жители Петербурга. Даже здесь можно ограничить круг, допустим, членами Союзов писателей.

Для интереса я навел справки и обнаружил, к своему удивлению, что в писательских организациях Петербурга Александр Сергеичей всего трое. В Союзе писателей Санкт-Петербурга это Александр Сергеевич Мыльников. А в Союзе писателей России (петербургское отделение) — Александр Сергеевич Люлин и Александр Сергеевич Акулов.

Я не знаю, что они написали, да это, господа, и не важно. Потому что, объединившись в клуб и имея благословение Пушкина, можно столько всего сделать для блага родины уже по самой простой причине — под знаком Пушкина схалтурить нельзя.

Весной, в самом ее начале, много разных удивительных праздников. День бабушек, например.

Празднуют его во Франции, 5-го марта. Все французские бабушки в этот день ходят гордые и счастливые, молодежь им уступает дорогу и места в общественном транспорте, внуки помогают нести из магазинов авоськи с шампиньонами и картошкой. Театры и кинотеатры, планетарий и зоосад для бабушек в этот день открыты. Еще для бабуль открыты все Парки культуры и отдыха по всей необъятной Франции. Любая бабушка, сколько хочет, может прыгать с вышки на парашюте, мерить на силомере силу и смеяться над своим отражением в павильоне кривых зеркал.