Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью

Буквы, litterae, накопление букв, они длятся, как шаламовский графит, — до пришествия очередных варваров. Душа бессмертна, говорит один римлянин. Навряд ли, отвечает ему другой. Италия — это расплавленное олово, которое течет, и нельзя остановить его или остудить, чтобы застыло. Как сказал Аппий Клавдий Слепой, подаривший Городу первую дорогу и давший ей свое имя, faber est suae quisque fortunae, каждый — сам творец своей судьбы. Больше не о чем говорить. Летучая фразка с прозрачными крылышками. Звериный камень, волчий камень в вольере, где ведутся раскопки. Эпитафия трех евреев, вольноотпущенников: Луций Валерий Бариха, Луций Валерий Забда и Луций Валерий Ахиба. Кипарисы и пинии. Реальность — это камень, твердеющий под ногой, фрагментарный — по сторонам дороги. Внезапное свечение, шевельнувшийся камень, когда солнечный луч касается мраморного обломка.

Дорога, как вогнанная в землю стена. На 1,2 метра вгрызается в землю, если земля мягка. Дорога следует за пастушьими тропами. Чтобы не разболеться в пути, ловили и сжигали птиц, делали настойку на пепле сожженных, подмешивали травы, желуди, грибы, фрукты. Дорога, как лечебное средство, утешение и утишение души. Топай себе, бородатый философ, бродячий актер, побирушка, бывший или беглый раб. Ты здесь никому не нужен, и слава Богу, что не нужен. Имя твое неизвестно, значит, не сдох еще. Олеандры возле дороги — красные, розовые, белые. Боги, они — ревнивы, услужи тому и другому, и третьего поцелуй в прохладную бронзовую бороденку. Deus absconditus[23] — отцветшее апельсиновое дерево, заброшенный шурф в преисподнюю.

Дорога — хвалебная ода камню. Дорога, выложенная четырьмя стиховыми размерами, сперва ломкий хорей, а сверху твердолобый, трудолюбивый амфибрахий. Дорога как алтарь земли, на который приносим в жертву нашу поступь, скрежет плохосмазанных колес и кровь наших врагов. Радостно билось сердце каждого честного римлянина, когда разнеслась весть об убийстве Клодия — здесь, совсем рядом, в древних Бовиллах. Защитную речь произнес Цицерон. Голос его дрожал, заглушенный ревом толпы, требовавшей расправы. Оратор нервничал, подозревая тщетность своих усилий: Неужели вы осудите человека, который убил другого человека, а другой, какой же он человек, он же — подонок. Как поступим мы с татем в ночи, если в дом наш лезет с ножом? Мы убьем его. Как будто предок его, Клавдий Слепой, построил дорогу не для того, чтобы по ней ходили, а для того, чтобы его потомок безнаказанно разбойничал, размахивал кинжалом, полученным от Катилины. Милон отправился в Ланувий в повозке, с женой, в дорожном плаще, в милой компании служанок и юных рабов. Разве так готовятся к убийству? Клодий появился на коне, ни повозок вам, ни путевого скарба, ни жены, ни приятелей-греков. Кто тут строил козни и на жизнь покушался? А через двенадцать лет на этой же дороге погибнет Цицерон. Он попытается скрыться от воинов Антония, но не выдержит приступов морской болезни, и вернется в Формию, и бесстрашно подставит шею под меч центуриона.

В дороге Тиберий требовал, чтобы ему желали здоровья столько раз, сколько он чихнет. Никто не скажет нам, как он чихал, громко или вполсилы, дергал ли себя после чиха за уши или растирал ладонью кончик носа. Некоторые биографы полагают, что Тиберий родился возле Аппиевой дороги, в Фундах, но это — ненадежная догадка, нашептывает сплетник Светоний в переводе Гаспарова; в Фундах родилась его бабка по матери. Через Фунды понесут в Город труп Тиберия, и народ будет верещать от радости и приносить жертвы гению Гая Калигулы. Тиберий презирал чернь; любить ее, кажется, не за что…

Сперлонга. Море холодное, но теплого цвета. Ресторан «Сцилла». Солярий «Тиберий» рядом с музеем. Тут же семейные номера «Лаокоон» (долгосрочный съем, приезжайте с детьми), отель «Вергилий». Грот Тиберия. Изнутри — вид на море, на солнце, которое скоро пойдет ко дну, как пробитый баркас. Можно прислониться спиной к выщербленной стене грота и пофантазировать: вход заваливает камнями, и уже раздавило нескольких прислужников, и на тебя начинает сыпаться, сперва мелочь, потом тяжелые камни, размером с кулак воина-преторианца, и плешь кровоточит царапнутая, прикрытая рукой, как шапочкой, и ты стоишь и думаешь, и такая все дрянь лезет в голову, то — запеченое рыбье филе, то мальчик-любовник: липкие ладошки, кисло-сладкие подмышки. Пировавшие гости разбежались (тут надо бы свериться с источником, но автор источника родится через двадцать лет после твоей кончины), и ты стоишь один, вернее, оседаешь, потому что камни сыплются, но вдруг ниоткуда появляется человек (пусть он будет среднего роста, пусть мускулистым будет, с могучим торсом борца-олимпийца) и прикрывает тебя своим телом. Он нависает над тобой, как будто хочет поцеловать тебя в плешивый лоб, прикрывает почти сползшего на землю, как ты покрываешь любовника, распластав его под собой. Он успокаивает тебя медленно. Скоро придут на помощь, убаюкивает он. Ты знаешь, что тот, кто спасает твою жизнь, делает это ради себя. Вспоминаешь старую сплетню… Твой приемный отец[24] будто бы говорил прислуге старческим, надтреснутым голосом: бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти. Ты думаешь, что бы ты теперь сказал в ответ отцу отечества, божественному основателю империи, если он и вправду божественный, не голое имя в родительном падеже на монетах твоего принципата. Ты бы не мямлил, выложил бы всю правду о сорока тучных годах правления Августа, за которые размножилось крапивное семя сенаторов, способных ползать на брюхе. Ну вас всех к черту, говорящих, что раньше был золотой век, а теперь трудно понять, что вообще такое — ни рыба, ни вонючая рыбья подливка. О люди, созданные для рабства! — вспоминаешь крылатое выражение… Воины уже бегут на помощь, твой спаситель распрямляется и помогает тебе подняться. Когда в Городе говорят, что Рим — это ты, сын божественного Августа, ты хочешь швырнуть в них бронзовой фигуркой Фортуны: Рим — это вы, собачье отродье. Ты вспоминаешь любовника, которого называешь рыбонькой; холодная душа накаляется, тело набухает, превращается в сочное яблоко. Зимнее чудо, когда слякоть, и река заливает дома, но рождается хлопотливая бабочка и летит в серое-серое небо.

Любил греческую скульптуру. Понравится статуя, берет себе, отдает нехотя, под нажимом. Работа Лисиппа[25]: юноша, стригилом стирающий с кожи песок после состязаний. Велел перенести ее в свою спальню. Греколюб, греками себя окружал, наводил темнóты александрийского, ученого замеса. До старости читал много, отыскивал пассажи потемней и раздразнивал придворных мудрецов. Ирония тонкая, тоже александрийская, вечно недоговаривал, скрывал что-то. При этом был сдержан необычайно. Последователь стоицизма, полагают иные. Добродетели взращивал тщательно, как редкое растение. Верил, что станет опекуном, поводырем империи, первым сенатором, и предоставит сенату свободу действий бо́льшую, чем за последние сорок лет. Не надо, просил, посвящать ему храмов, множить изображения. Городская сутолока тоже была не по нраву. Выказывал философское упорство в своих предприятиях. Недаром несколько лет провел на Родосе в самовольном изгнании.

Автобус из Террачины в Сперлонгу. Площадь размером с тележное колесо, спуск к морю. Джинсы мы закатали до колен и вошли в воду. Пока я обувался, подползла волна. Промочил носки. Купил женские, в розовую полосочку. Отправились в сторону музея, туда, где скалы врезаются в море. Вход в музей нашли с трудом, возле солярия. Билетер (почти оливковый цвет кожи, сумасшедше-красивый длинный нос с горбинкой, губы вырезаны из мягкого камня, глаза шальные, две черных дырочки), увидев мою бейсболку с логотипом «Italia», поморщился, назвал цену билета на английском языке и больше не говорил ни слова. В единственном зале собраны фрагменты скульптур из грота. Вот спутники Улисса держат увесистую пику, подбираясь к циклопьему глазу. Ослепление в темном углу пещеры. Полифем возлежит на камне, вальяжная поза спящего. Ахейцы приближаются тихим шагом. Момент перед ослеплением, греки — человеческая малость и подлость. Полифем — красив, одну руку запрокинул, а другой касается нижней части живота. Наконечник пики почти достиг бороды циклопа, а они в войлочных шапках ползут, пигмеи, нет, расторопные крысы. Сладко почивает он, мощным телом припаянный к белому камню.

В центре зала свора собачьих голов Сциллы. Улисс тревожно смотрит наверх. Человек, пирующий в гроте с Тиберием, внутренним зрением должен увидеть не своды грота, а продолжение воздуха и высокий проем пещеры, в которой обитала гомеровская Сцилла. Говорят, что фрагмент мраморного корабля находился посреди бассейна, и лица пирующих были обращены на закат солнца. Собачьи головы Сциллы вонзаются в мраморную плоть, вживляясь в нее; люди Улисса извиваются, как рыба на крючке. Во рту Улисса черно. Смрадом потянет из этого рта, если герой оживет. До воскрешения остались секунды. Тень случайного посетителя ложится на войлочную шапку. Вздрагивает каменный войлок. Собачьи головы вьедаются в плоть. Летучее, круговое движение гибели. Воронкообразный восторг при виде кривящейся боли и скользкого страха. Перед гротом в бассейне плавают серебристые рыбы, медленно плавают, лениво. Кто подкармливает их, чтобы они не сдохли?