Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью

Мы сидим с дочкой за круглым столиком, она поедает воздушное пирожное, запивает грушевым соком; неловким движением я смахиваю со стола стеклянный стакан, он разбивается о каменную мостовую на сотни колких капель, и сразу же подскакивает камерьере с совком и метелкой, говорит: ничего, бывает, и сметает осколки в совок, и уносит куда-то это сокровище, а потом я раскрываю школьную тетрадь и записываю… Пришли в музей «Алтаря Мира». Я снял кроссовки, бегал и фотографировал фризы — Энея, шествие, богиню Теллус. В музее никого не было, кроме юных экскурсантов с учителем. Дети не слушали рассеянного молодого человека, за которым я бежал, чтобы отдать ему забытый путеводитель. Его подопечные сразу же разбежались, как только он, указуя перстом на ближний фриз, открыл рот и произнес пакс романа[21]. Рядом с нами сидела беглянка. К ней подошел приятель, встал на колени и принялся отвешивать поклоны, прикасаясь лбом к холодному мрамору. Он кланялся с такой глупой физиономией, что мы рассмеялись. Отрокам скучно в музее. Юноша прижался щекой к запястью и задремал, как фавн. Я записал в тетрадку все, что происходило тогда в музее и возле кофейни, где я допивал свой американо, а дочка облизывала ложечку со следами должно быть очень вкусного крема. Человек в желтом джемпере, в шарфике песочного цвета и голубых джинсах курсировал вверх-вниз по улочке, громко дышал в мобильник и медленно выговаривал на родном наречии: вот теперь, понимаешь, мы об этом говорили на совещании, ну, ты понимаешь, в том-то все и дело, мы не можем понять, что от нас требуют, с турками дело не имеем, действуем через фирму, турки не дают добро. Он долго сотрясал вечерний воздух, пока дочка не допила последнюю каплю грушевого сока. Я закрыл тетрадь, и мы отправились в сторону Ватикана.

Утром зашли в кафе: сделайте мне омлет из трех яиц, нет, из пяти, и тост с маслом принесите. Последние трое суток на завтрак только кофе со сливками и черствый пасхальный кекс. Забегаловка втиснута в полуподвальное помещение. Грязненькая скатерть, пол невыметен с вечера, запах дезинфицирующих средств. В подгорелом омлете покоились фрагменты скорлупы. Вода в стакане мутная. В метро заболел живот. Мы выскочили на платформу, побежали вверх по лестнице. Вышли к билетным кассам. Купили билеты. Заспешили в музейную столовую. Туалет был пуст. Ни одного звука, только неплотно закрытый кран протекал, струйка воды разбрызгивалась по раковине. В уборную ворвалась ватага школьников и выстроилась в очередь. Они галдели, смеялись: кто это здесь напустил вони? Потом я увидел лезвие перочинного ножика, которым они пытались подцепить задвижку на дверце, укрывавшей меня от малолетних дикарей. Еще немного, и дверца распахнулась бы. Я закричал что было сил на ломаном итальянском: аспеттате, бамбини, подождите еще минут пять. Они не соглашались ждать, колотили в дверцу и вопили на пределе детского дыхания: хватит, хватит, мы тоже хотим. Еще мгновенье, и они выломали бы хлипкую дверь и увидели мое несчастное, содрогающееся тело. Я собрался с силами и запел песню Ландыши. Дети замолчали. Тишина продлилась столько времени, сколько понадобилось, чтобы резь унялась.

Мы оказались в музее Чинечитта. Смотрели кинохронику тридцатых годов. Набычившийся Муссолини, тучеподобный, женолюбивый дуче на открытии Киногорода. Дуче произносит речь: не позволим американцам засорять… На патриотическом плакате глупый бык Бенито смотрит в объектив кинокамеры. Кинохроника 1937 года. Бенито шествует. Трехцветный флаг поднимается вверх, как альпинист, которому нечем дышать. Дети в белых рубашечках размахивают белыми флажками. Кажется, что Бенито сейчас начнет подпрыгивать, такая у него важная поступь. В другом месте он приветствует съемочную группу «Сципиона Африканского». Ганнибал, откормленная, обросшая бородой образина, один глаз, как полагается, прикрыт черной повязкой. Жалуется, что римляне скоро забудут его победы. Нет, успокаивают его, твои победы вытатуированы на их коже. Далее кадры: Сципион на коне, конь и Сципион — оба откормлены. Боров взгромоздился на борова. Сципион призывает римских солдат умереть за родину. Смоем кровью прежние поражения. Родина или смерть! Цицерон с языка слетает, как черная бабочка. Итальянское кино — это ржаной хлеб, который никогда не черствеет. В сердце вонзается острый профиль гениального Тото. Я сглатывал слюну жалости при виде подростковых, беспомощных рук Джульетты Мазины…

Когда мы выходили из музея, вдалеке я увидел дорогу, обсаженную пиниями. Это — Аппиева дорога? — спросил билетера. Она самая.

На несколько часов нас приютила Аричия. Городок, как блоха, сидит на загривке одного из Альбанских холмов. Вид на равнину, уходящую к бывшим Помптинским болотам. Далеко внизу разлилось теплое, коричневатое море земли. Узкие, средневековые улицы, о них писать нечего, они похожи на другие узкие улицы. Упитанный мальчик пинает мяч, тот пролетает метров десять и ударяется в припаркованную машину. Мальчик взвизгивает. Купили упаковку моцареллы и бутылку лимонада, сидели в ветеранском скверике. Лучшая наша трапеза — сочная мякоть сыра и пузырящееся питье с кислинкой. Осмотрели мемориальную стелу с именами погибших. Список внушительный, несколько имен выгравированы на уровне асфальта.

Добирались до Города в автобусе. Водитель болтал по мобильнику, рядом сидели два румына и переругивались. Один румын с золотыми коронками, постарше и потучней, другой помладше и посубтильней, косой шрам на щеке, как длинный земляной червь. Святой Луцилий[22], благослови неуемную фантазию на описание словесной потасовки… Начал тот, который старше: ты похож на дикую, необузданную лошадь. Другой подхватил: а ты — вылитый циклоп, ни маски тебе не нужно, ни котурна. Тогда тучный сказал субтильному: ты тщедушен, как вошь, щепоть муки сгодилась бы для твоего пропитания. Он пожелал молодому, чтобы тот всю оставшуюся жизнь питался коровьими лепехами. Субтильный разразился ответной тирадой, пообещав многие неприятности матери золотозубого. Мы ехали по дороге № 7. Я слушал румынскую ругань и смотрел в окно: вот бизнес какой-то, называется Ойкос. Аппиа Мотор — продажа автомобилей. Румыны, кажется, угомонились. Тот, который с золотыми зубами, заснул. Он громко храпел. Румын со шрамом, должно быть, застыдился и начал будить своего товарища: сначала тряс его за плечо, потом хлестал какой-то брошюркой по барсучьим, обвислым щекам. Тучный не просыпался. Субтильный открыл пакет с молоком и вылил часть содержимого в раззявленную пасть. Белая влага увлажнила подбородок. Несколько капель скопилось в уголках губ. Золотозубый начал захлебываться, он широко раскрыл глаза и принялся загребать воздух руками, как будто приглашал остальных пассажиров в гости. Молодой испугался и навалился на приятеля своим почти несуществующим весом. Золотозубый откашлялся и пообещал надругаться над сестрой субтильного, если у него есть сестра, или над младшим братом, если есть брат.

От катакомб под церковью Святого Себастьяна до Виллы Квинтилиев, вернее, наоборот, от виллы к катакомбам. Не смогли найти калитку, чтобы выйти на Аппиеву дорогу. Пробирались вдоль автотрассы, по узкой полоске земли, поросшей колючим кустарником. Дикие маки пробивались сквозь грязь, пустая пачка сигарет, надпись на украинском о вреде курения, битое, непрозрачное стекло.

Буквы, litterae, накопление букв, они длятся, как шаламовский графит, — до пришествия очередных варваров. Душа бессмертна, говорит один римлянин. Навряд ли, отвечает ему другой. Италия — это расплавленное олово, которое течет, и нельзя остановить его или остудить, чтобы застыло. Как сказал Аппий Клавдий Слепой, подаривший Городу первую дорогу и давший ей свое имя, faber est suae quisque fortunae, каждый — сам творец своей судьбы. Больше не о чем говорить. Летучая фразка с прозрачными крылышками. Звериный камень, волчий камень в вольере, где ведутся раскопки. Эпитафия трех евреев, вольноотпущенников: Луций Валерий Бариха, Луций Валерий Забда и Луций Валерий Ахиба. Кипарисы и пинии. Реальность — это камень, твердеющий под ногой, фрагментарный — по сторонам дороги. Внезапное свечение, шевельнувшийся камень, когда солнечный луч касается мраморного обломка.

Дорога, как вогнанная в землю стена. На 1,2 метра вгрызается в землю, если земля мягка. Дорога следует за пастушьими тропами. Чтобы не разболеться в пути, ловили и сжигали птиц, делали настойку на пепле сожженных, подмешивали травы, желуди, грибы, фрукты. Дорога, как лечебное средство, утешение и утишение души. Топай себе, бородатый философ, бродячий актер, побирушка, бывший или беглый раб. Ты здесь никому не нужен, и слава Богу, что не нужен. Имя твое неизвестно, значит, не сдох еще. Олеандры возле дороги — красные, розовые, белые. Боги, они — ревнивы, услужи тому и другому, и третьего поцелуй в прохладную бронзовую бороденку. Deus absconditus[23] — отцветшее апельсиновое дерево, заброшенный шурф в преисподнюю.