Ираклий Вахтангишвили - Клуб любителей фантастики, 2009

Предупреждая следующий недоумённый вопрос, старик поспешно продолжат:

— Кругом куча домов, подъезды все нараспашку: лазерные входные системы давно разбиты… Ну, мы и думаем с товарищем: куда нам идти за этим мешком треклятым?! Зашли в один подъезд: там крысы одни разбегаются из-под ног. Это зверьки такие противные с острыми зубами… Да вы из сказок помните, наверное…

Дети вразнобой неуверенно кивнули, и старик продолжал:

— Обшарили весь подъезд — ничего! Зашли в другой, по соседству — а там вообще… Ну, да это ладно…

Прошли мы немного в боковой переулочек, смотрим, подъезд поприличнее других: лампочка у входа старинная висит. Зашли внутрь, а там ступеньки вниз, вот так, винтом идут — в подвал, значит… И свет оттуда слабый брезжит. Спустились мы до конца, а там чудо прямо: на деревянных ящиках лежат рядками мешки с картошкой, с морковкой — длинный такой красный овощ. И свёкла там была, и капуста… Всё чин-чинарём, даже чисто. А на мешках ценники — сколько что стоит: вроде как магазин в подвале. Только продавцов никого не видно…

— Дедушка, «стоит»? — опять не сдержал вопроса пытливый мальчик.

— A-а… Это мне посложнее вам будет объяснить. Здесь у нас всё необходимое каждому выдаётся, каждый и работает — сколько у него сил хватает. А чаще — и ещё больше! Здесь все друг от друга зависят, лишнего нет ничего. Только в последние годы стало кое-что появляться…

Старик задумался, вглядываясь куда-то сквозь стёкла оранжереи…

— Мы-то жили на хуторе — своим хозяйством. Кое-что на соседних хуторах выменивали. Ну а что-то изредка и в городе покупали. Люди там давно придумали такую штуку — деньги: бумажки разноцветные, металлические кружочки. Когда-то ещё в молодости моих родителей эти самые деньги умудрялись запихивать в электронные карточки. Наподобие тех, которыми мы здесь двери открываем и машины запускаем. Но потом случился вроде какой-то огромный кризис — катастрофа значит — и тех, кто пытайся этими карточками расплатиться, чуть ли не убивали. А то ещё какие-то «банхиры» или «бандкиры», говорят, были, которые эти карточки печатали, а деньги у себя держали в каких-то герметичных банках. Но с ними что-то вроде нехорошее сделали… — в банки что ли эти самих закупорили… А деньги-то бумажные и металлические в последние годы ещё ходили, в городах их признавали…

Старик опять замолчал, но, посмотрев на недоумённые лица внуков, поспешил объяснить:

— Полезность любой вещи в городах измерялась этими бумажками и кружочками. У кого их больше — тот главнее, может на других плевать. Они друг у друга эти деньги чуть не зубами вырывали, обманывали за них друг друга, унижались. Некоторые, говорят, кроме как об этих деньгах, уже и думать ни о чём не могли… Вроде бы у элитников этих бумажек и кружочков в своё время больше всех было. И многие рвались ещё при моих родителях в их число попасть, протиснуться, не зная того, что они свой круг уже определили давно и закрыли на замок.

— Фу, какая бяка, дедушка! — простодушно воскликнула девочка, зажмуриваясь. Мальчик ничего не сказал, но поживой мимике его лица было видно, природное любопытство борется с врождённым отвращением к столь чудовищному порядку вещей.

Дед, вглядевшись в них, улыбнулся:

— Слушайте, ребятки, да ведь, наверное, правы ваши родители: зря я вам это всё рассказываю… Кто знает, может это мне всё приснилось…

— Нет, нет, дедушка, пожалуйста, рассказывай дальше, — чуть не хором загалдели дети.

— Да чего там рассказывать-то, — вздохнул старик. — Ну посмотрели мы на эти мешки. Я тогда Прохору и говорю: «Может, это есть та самая картошка, что нам принести им надо? Может, это и называется «спрятанный мешок»? Ну и повезло же нам! Давай, его возьмём вдвоём, приволочём, если им так позарез картошка нужна… Они нас и отпустят…» И мы уже с ним к этим мешкам двинулись, а потом чего-то замешкались, на ящики сели, стали рассуждать.

И хотя мы ещё молодые да глупые были, но дотумкали, что картошку эту брать не нужно. Не нужно! И даже не потому, что воровать — ну, значит — брать чужое без спроса — нехорошо. Так нас родители с пелёнок учили. А что-то другое… какая-то другая важная мысль нам в голову тогда пришла.

Ну, вот, скажем, устроили организаторы забег этот дикий за картошкой. А смысл соревнования-то, может быть, совсем в другом. Например, на степень тупости: кто дурее — мешок по подъездам искать да ещё по эскалатору сломя голову бегать! А может это ещё состязание — на вороватость, подлость, всякие такие качества, в которых они, видно, хорошо разбирались…

А с третьей стороны, может быть, организаторы свои соревнования проводят, а кто-то выше их, выше элитников, вообще выше и главнее всех — свои. То есть у нас — забег в мешках, а поверх этого идёт проверка людей — в ком сколько от людей ещё сохранилось?

— Что-то в таком духе мы с ним тогда надумали, — продолжал старик. А как надумали, так нам и легче сразу стало: в Колонию, так в Колонию! Всё равно, они нас ни за какую картошку не отпустят теперь!

Поднимались по винтовой лестнице на выход из подъезда и между собой фантазировали: как мы там вдвоём в Колонии жить будем. А как вышли на улицу обгаженную, воздух города вдохнули, в животе сразу закололо — рвота подступает и слёзы одновременно. Смотрю — и Прохор тоже бледный стал, как смерть. Друг дружке мы с ним опять в глаза посмотрели и увидели всё сразу: и матерей наших заплаканных, и отцов поседевших, и ручей общий на лужайке, который мы теперь никогда, наверное, не увидим…

Девочка всхлипнула.

Но старик, сжимая узловатые пальцы в кулаки, продолжат рассказ:

— Заметили мы тут, что некоторые ребята тоже группками по двое, реже по трое — не бегают, не суетятся, а как мы прогуливаются. А некоторые куда-то, с виду небрежно, а на самом деле — целенаправленно подвигаются. Переглянулись мы с Прохором и пристроились за одной такой троечкой. Идём чуть поодаль и смотрим, куда это они чешут. И одна и та же мысль у нас с товарищем возникла. А у тех, видно, та же самая мысль на троих была. Они, потихоньку оглядываясь, всё дальше от входа в метро уходили. На нас внимания не обращали, организаторов высматривали. А тех и не было — улицы, совершенно пусты.

В какой-то момент, видать, у них нервы не выдержали — узрели перед собой большую площадь и давай дёру через неё! Я тогда тоже рванулся за ними, но Прохор меня за плечо схватил, как клещами, — и не думал, что в нём столько силищи! Я на него глазами сверкаю стою, а он на меня. И вдруг — «хлоп», «хлоп» впереди. Мы смотрим и зеленеем с ним оба: там, где ребята только что бежали, — чуть заметные дымки закрутились — и нет никого! Точно так, как наш вибролёт на пустыре, они растаяли… Как работает аннигилятор, мы тогда ещё не знали…

Сели мы с Прохором прямо на асфальт, заплакать хотели, но слёз почему-то не было. Один ужас и тоска бессильная. Сидели на асфальте, что-то камушками рисовали, почти не разговаривали. И даже обрадовались, когда через какое-то время нас подобрали гидромобили организаторов, собиравшие уцелевших.

Ехали, нахохлившись, молча, смотря по сторонам — запоминая. Только на подъезде к большому зданию светящемуся, помню, кто-то громко пукнул в тишине. И все тогда заржали — мальчишки всё-таки!

Старик на этот раз надолго замолчал, жуя губами, погрузившись в себя. Его морщины, казалось, стали глубже и в них, как в складках ткани, залегла красноватая пыль. Мальчик и девочка тоже молчали, не решаясь потревожить деда.

Наконец, молчание прервала внучка. Не отпуская руку брата, за которую давно держалась, она спросила почти одними губами:

— Дедушка, а что потом?

— А потом — суп с котом, — ответил дед присказкой, всегда смешившей внуков. Но подхваченный потоком собственной памяти, продолжал:

— Нас разделили на группы и долго водили через очень светлые комнаты. Мы проходили через какие-то лучи и смотрели в глазки каким-то приборам. Потом… потом нам что-то вкололи в вены, и мы крепко уснули.

А проснулись уже на кораблях в начале Большого пути. Весь он был похож на длиннющий сон. Нас постоянно кололи чем-то умные автоматы. В перерывах между снами мягкие механические лапы нас выталкивали в просторный зал с тренажёрами. Убедительный голос, которого невозможно было ослушаться, говорил, что надо делать: бежать по крутящимся дорожкам, подтягиваться на турнике, выполнять упражнения, которые показывал с экрана весёлый ненастоящий мальчик. Потом — кормление через трубочки, вылезавшие из специальной стены, примерно такой же туалет. И снова — уколы и сон, которому, казалось, не будет конца…

В этом бесконечном забытьи мы видели много снов о нашем прошлом и ни одного — о нашем будущем. Мы стали, как призраки, — с телом, которому не давали окончательно раствориться в неизвестности. В наши спящие мозги время от времени вливали какие-то цифры и факты; наши руки и ноги подёргивались по каким-то программам, запоминая нужные навыки на мышечном уровне.