Журнал Русская жизнь - Волга (июль 2007)

Через десять лет практически та же гримаска замелькала на домашних экранах. Выяснилось, что давняя Джослин, будто близнец, похожа на Лару Флинн Бойл, исполнительницу роли Донны в фильме «Твин Пикс». Верней (в порядке возникновения), Лара похожа на Джослин.

Сериал Дэвида Линча в России впервые показывали с ноября 1993-го по середину февраля 1994 года. Зимой. То была зима без сильных морозов, мягкая, грязноватая, подсвеченная нелицензионным неоном. В воздухе ощущался тонизирующий привкус тления, аромат подснежных загородных лугов. Целевая аудитория день-деньской варила капусту или резала хвосты, вечерами покупала в ларьке бутылку «Сиграма» и спешила туда, где удобно предаваться промискуитету. А по четвергам и пятницам перед сном внимательно наблюдала за иррациональным расследованием убийства Лоры Палмер, Донниной лучшей подружки.

Эту группу зрителей не назовешь многочисленной, однако именно от нее, точно виброволны от бурового долота, расходились лейтмотивы времени. Из мириадов открытых форточек, как Земфира в начале 2000-х, пела (или чудилось, что поет) декадансная иволга Джули Круз. Tear, reflection, guilt; кураж, пофигизм, надлом. Отличительным свойством граждан поселка Твин Пикс была индивидуальная текучесть, неравенство самим себе. Кто вчера предавал, сегодня вдруг защитит, а завтра утратит всякое человеческое содержимое. Судьба сюжета решалась не на улицах и в частных жилищах, не на лесопилке Джози Пэкард и в гостинице «Грейт нозерн», не в офисе шерифа и даже не в совином лесу, но в Черном Вигваме: пространстве зыбучих грез и архетипических оппозиций, расположенном не вверху, внизу или сбоку, а как-то сикось-накось по отношению к реальности. Черный Вигвам производил эффект, аналогичный последствиям взрыва нейтронной бомбы: антуражу хоть бы хны (салфетки не помяты, на серванте ни царапинки), а вот люди… Люди становятся тростниками с полой сердцевиной, тоннелями, по которым из мира в мир беспрепятственно курсируют странные сущности: бледная кобыла, велеречивый лилипут, лысый мосластый великан, брутальный нечесаный оборотень. Не сущности даже, а модули навязчивых психических состояний, настроений-поветрий. Порою кочевое настроение приспосабливает то или иное тело-тоннель себе под постоянную норку, и тут уж юриспруденция, по идее, обязана сознаться в бессилии: кого судить, сосуд или огонь? Сосуд неповинен, огонь неуловим.

Тогда же, в первый президентский срок Ельцина, на книжных лотках воцарились романы Кинга, и те, что подарила нам с Леной Джослин, и другие, позднейшие. В контрафактных изданиях львовской конторы «Хронос», в изложениях косноязычных толмачей, с недоброкачественными репродукциями Дали, уродовавшими угольный переплет. Под большинством переплетов влачил свое провинциальное существование город Касл-Рок. Там действовали законы, обратные твинпиксским: медиумами потусторонности являлись не люди, а предметы или твари, функционально приравненные к предметам (собаки, кошки, птицы, вчерашние покойники). В детстве у меня был знакомый, который боялся мочалки, не какой-то конкретной, а всякой, и потому никогда не мылся как следует, только ополаскивался. Каслрокцы бы провозгласили его шаманом, мудрейшим из мудрых, и ежедекадно бегали советоваться. Ведь внезапные несчастья поджидали их именно в регистре мочалки, в санузлах, под кроватями, за калорифером, на самых фамильярных участках повседневного. Насиженных, налюбленных: «Вдруг из маминой из спальни…» Чуть персонаж привязывался к чему-либо крепче, чем требовала автоматическая прагматика, как это что-либо, нащупав в нем слабину, стервенело, перерождалось изнутри, впадало в нечестивый амок. Миляга сенбернар в клочья рвал сонную артерию хозяина, души не чающего в лохматом питомце. Коллекционный «плимут» всеми жиклерами и трансмиссиями внедрялся в капилляры и мозг двуногого повелителя, превращая его, манипулятора, в марионетку. Из чудодейственного целебного кулона вылуплялся ядовитый арахнид, из шкафа в детской ночами подмигивал бугимен. Баночное пиво пользовало плоть папаши-бухарика в качестве питательной среды. Рукописи, рождавшиеся в эйфории вдохновения и обещавшие стать шедеврами, с бухты-барахты генерировали вкрадчиво угрюмых незнакомцев, что потрескивающей поступью всходили на веранду автора и ввергали его в ад наяву. «Обладать» и «принадлежать» перебрасывались масками, точно бесноватые жонглеры-эксцентрики. Вопреки Иоанну Б., ты пребывал в неуязвимости лишь до тех пор, пока был тепл. Безразличен, обтекаем.

А едва становился горяч, всевышний продюсер изблевывал тебя из уст своих в апокалипсис, словно полупереваренную хотдожину в унитаз.

Таким образом, урок Кинга заключался в том, чтобы не прикипать к вещам, они непременно укусят. Урок Линча сводился к тому, чтобы не принимать всерьез людей, они сами себе не сторожа. И, при всей разности манер подачи материала, тогда это был один и тот же урок, педагогическая поэма снисходительной клеклой зимы, которую легче легкого было спутать с весной или осенью, в объятьях которой было проще простого трепетать и переливаться, ускользать и поскальзываться, изменять и меняться, не думая о завтра, ничего не загадывая наперед. Досуха высасывать миг за мигом. Вплотную к зрачкам разверзлась бездна тотальной нестабильности, паутина химерических тоннелей, где всяк подверженный постоянству обречен, и ничтожен всяк, кто не одержим. Щекочущая, аппетитная бездна. После того как в финальной серии агент Купер поднял лицо от раковины и увидел в зеркале над умывальником глумливую ряшку Оборотня Боба, американские телезрители организовали манифестации под угрожающими лозунгами, почти не в шутку суля замочить режиссера. Здешние не возмутились нисколечко; наоборот, мечтательно зарумянились. Протагонист довыпендривался до антагониста, главный сыщик до главного преступника, сейчас метнется и загрызет собственную дролечку Одри, с коей прежде пылинки сдувал, нормальный ход, красота.

Неудивительно, что российская популярность киношника и прозаика, скрупулезно исследовавших и тем вроде бы оправдывавших механизмы этой красоты, мало-помалу обрела приметы культовости. Кинга на легальных началах заграбастало весьма меркантильное издательство «АСТ», театральный прокат «Шоссе в никуда» и «Малхолланд-драйв» сопровождался оживленными дебатами в прессе. Велись упорные разговоры о необходимости отечественных аналогов, но попытки их синтезировать заканчивались пшиком. Неудачники потом утверждали, что сама местная действительность, однородно чрезвычайная сверху донизу, отторгает мистический триллер как жанр: в ней нельзя найти благополучный островок, на чьем фоне всякие супернатуральные гадости смотрелись бы контрастно и выигрышно. Неправда; в каком-то потаенно субъективном смысле вокруг пенилось сплошное благополучие, пусть и нервическое, дерганое. Однако домодельный Вальсингам нам тут был ни к чему, он не вынес бы конкуренции. Стив и Дейв спешили на помощь и в 1998-м, и в 2000-м, и в 2002-м. И сообща неплохо справлялись, упаковывая все-все ужасное, непостижимое, психоделическое в первосортную художественную тару. С англоязычным акцентом в именах и топонимах, но это мелочи.

Ну-с, похоже, упаковали-таки, целиком, без изъятья? Подпилили осиновый сук, на котором сидели?

INLAND EMPIRE: провальная картина. Внимательно отследить абсолютно не интеллигибельные блуждания далеко не смазливой героини в трех, а то и четырех ипостасях, ни одна из которых не является стартовой, по трем, а то и четырем вселенным, ни одна из которых не является базовой, сумеет далеко не каждый. Вдобавок фильм лишен линчевской фирменной элегантности, снят ручной камерой, с помарками, безбожно затянут. (Актриса Лора Дерн периодически бредет, бредет, бредет по мрачному коридору, как Янковский со свечкой через бассейн.) Вдобавок там нет музыки Бадаламенти, а сексапильная Наоми Уоттс из «Малхолланд-драйв» присутствует, но ее прелесть скрыта под кроличьей мордой из папье-маше.

Lisey’s Story: неудачная книга. Перемогать ее, если ты не клинический фанат автора, невыносимо. Одна блогерша (как раз клиническая фанатка, наверное) по итогам ознакомления с романом назвала Кинга Фолкнером сегодня. Что ж, перед нами Фолкнер at his worst, не опохмелившийся и отвратительно переведенный. Конструкция, изобилующая флешбэками и вставными новеллами, столь же претенциозна, сколь и беспомощна. Первые страниц тридцать смутно понимаешь, какого дьявола вообще происходит. Затем вырисовывается сюжет о бездетной супружеской паре, муж выдающийся прозаик, лауреат Пулицеровской премии, жена невежественная клуша из кондовой провинциальной семьи, но с чувствительной душой и тягой к самосовершенствованию. Оба на редкость несимпатичны, и Кинг пальцем о палец не ударяет, чтобы сгладить это ощущение. Скотт Лэндон человек закомплексованный, извилистый, жеманный, склонный к моральному и телесному садомазохизму по причине кошмарного детства. Кстати, он умер до начала описываемых в романе событий, но читателю от данного факта ни жарко ни холодно: миссис Лэндон гальванизирует память о муже всеми доступными ей способами, в частности проникая в Мальчишечью Луну, параллельную реальность, куда Скотт время от времени удалялся при жизни. Там, конечно, обитают несколько видов чудовищ, но в целом Луна пастораль: аляповато живописный лес и пруд, на берегу которого некие вряд ли живые силуэты меланхолически впериваются в водную гладь. Добравшихся до заключительных глав ждет разочарование из породы контрольных выстрелов. Оказывается, лес и пруд не полноценная иная реальность, а фигура речи, метафора подсознания и творческих потенций. Стационарной лазейки оттуда сюда больше нет и быть не может, миссис Лэндон ее наглухо зацементировала. «Она могла вернуться в Мальчишечью Луну, если бы захотела… она могла бы отправиться и дальше, в другие миры, расположенные за Мальчишечьей Луной… Она могла бы даже летать, как летала во снах. Но делать этого она не собиралась. Скотт грезил наяву, иногда потрясающе… но это были его талант и его работа… Да ладно, какого хрена. У нее был дом, где она могла повесить свою шляпу, и хороший автомобиль, чтобы ездить. У нее были шмотки для тела и обувка для ног».