Артуро Перес-Реверте - С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)

Поверь мне, все так и будет. В Англии или Франции мы еще могли бы уцелеть. Но в стране ярлыков, демагогов и бездельников, что зовется Испанией, довольно устроить чествование, чтобы тебя поспешили записать в реакционеры-фашисты или коммунистические дикари. Не стоит забывать и том, что эта страна — не что иное, как мультикультурное плюралистическое единство разных симпатичных народов, и юбилей романа, написанного на кастельяно, или, как говорят в Америке, на испанском, непременно сочтут оскорблением национальных меньшинств. Ведь кастельяно — язык порабощения и унижения, приносящий один только вред. Неважно, что на нем каким-то непонятным образом говорит четыреста миллионов человек. И, чтобы никого не оскорбить, комиссия по проведению торжеств, как всегда, поспешит выпустить юбилейное издание на папиросной бумаге. И, чтобы их не заподозрили в недостаточной демократичности, постараются, если возможно, балансировать на уровне ноля градусов: ни жарко, ни холодно. А значит, кроме панегириков, торжеств и восхвалений, придется выслушать немало альтернативных, амбивалентных, противоположных и противоестественных суждений. Прославленные интеллектуалы станут приводит аргументы и контраргументы, радиоведущие поспешат внести свою лепту, и пойдет череда циклов, курсов и публикаций, призванных осветить не замеченные ранее аспекты и выдвинуть сенсационные версии. Я уже вижу заголовки: «Сервантес, органичный интеллектуал», «Шпаги наголо: Антибаскская направленность эпизода с бискайцем», «Дон Кихот и Санчо из платяного шкафа», «Бестселлер из будущего», «Дон Кихот, герой франкистов» — остроумное эссе критика из «Эль Паис» Игнасио Эчеваррии, или блестящий «Путеводитель по замкам и постоялым дворам на пути Дон Кихота», предисловие к которому написал дон Камило Хосе Села. Потому что ему было нечем заняться.

Теперь ты сам видишь, что мы в большой опасности, друг Санчо. Пора уносить ноги.

Не знаю, как вас, а меня часто мучают угрызения совести. Поступки, которые я совершил или не совершил, призраки, что садятся в ногах моей кровати жаркими летними ночами и молча смотрят на меня, и, сколько бы ни метался в постели, остаются со мной до самого рассвета. Иногда это кровавые, мстительные привидения, вроде статуи Командора, но чаще — робкие и печальные тени, воспоминания, от которых становится неуютно.

Один из призраков является ко мне в образе плюшевого мишки. По таинственному капризу памяти прошлой ночью мне приснилось то, что произошло не со мной. Я помню этот сон отчетливо, до малейших деталей. Он проходит у меня перед глазами, словно фотографии в альбоме или кадры киноленты. Мне двадцать два года и я впервые вижу поле, пылающее до самого горизонта. В придорожных канавах валяются трупы людей и животных. Между небом и землей качается облако черного дыма, сквозь который пробивается грязно-красное солнце. Его лучи трудно отличить от языков пламени. По дороге из Никосии в Дехалию, на баррикадах из мешков с песком и в наспех вырытых окопах греческие солдаты, молодые и напуганные, ждут турецкие танки, готовясь израсходовать все свои патроны, а потом бежать, умереть или попасть в плен. Мы — это маленький конвой грузовиков под защитой британского флага. С нами небольшая группа беженцев-иностранцев, несколько репортеров, которые ищут военный пост с телефоном, чтобы передать сообщение. Аглае Масини курит и делает пометки своей единственной рукой. Рядом Луис Панкорбо, Эмилио Поло с камерой «Аррифлекс» на коленях и я. Тед Стэнфорд подорвался на мине по дороге на Фамагусту, а Глефкос, репортер из «Таймс», всего пару дней назад ласкавший Аглае в бассейне отеля «Ледра Палас», остался лежать на земле, начиненный осколками. Стоит лето семьдесят пятого года. Я второй раз на территории команчей.

Мы проезжаем заброшенную деревню, охваченную огнем. Жар от горящих домов поднимается в воздух, пропитывает рубашку, окутывает тело. Вдруг впереди появляется семья греков-беженцев. Они машут нам. Супружеская пара с четырьмя детьми. Старшему лет двенадцать. Они тащат чемоданы и тюки с одеждой — все, что удалось спасти из огня. С тех пор я видел их не раз: одна и та же семья на одной и той же войне. История, которая будет повторяться до конца времен.

Они машут нам, просят остановиться. Женщина держит на руках младшего. Две маленькие девочки цепляются за ее юбку. Отец тащит тяжеленные тюки, а мальчик несет за спиной рюкзак. В одной руке у него чемодан, а в другой плюшевый медвежонок сестры. Они знают: турки приближаются и мы — их последняя надежда. Мы видим страх на их лицах, отчаяние женщины, отупевшего от усталости мужчину, измученных детишек. Но наш конвой — только для иностранцев. Британский сержант, который ведет наш грузовик, пожимает плечами: ничего не поделаешь, у меня приказ. Он отказывается остановиться, хотя Аглае обзывает его последними словами по-английски и по-гречески. Остальные молчат. Мы слишком устали и хотим одного: добраться наконец до чертова поста и отправить чертовы сообщения. Эмилио Поло высовывается из грузовика, чтобы снять происходящее, а я не могу оторвать взгляд от семьи, которая остается позади, на окраине горящей деревни. Тогда малыш с медвежонком сжимает кулак и грозит удаляющемуся конвою.

Я не упомянул о них в репортаже для «Пуэбло», который передал тем же вечером. Я точно помню — не упомянул. На войне цена шести жизней невелика. Если тот мальчуган выжил, ему, должно быть, сорок лет. Я часто спрашиваю себя, помнит ли он о той встрече и презирает ли меня так же сильно, как я сам.

Диву даешься, на что тратят некоторые люди свое свободное время. Недавно я получил письмо, автор которого упрекал меня, что я употребляю политически некорректные выражения. Слово «негр», например. Разве называть человека негром, если он и вправду негр, — это проявление ксенофобии? В Африке меня всю дорогу называли белым. Стоит написать «негритянская вечеринка» или «красотка-негритянка», и на тебя со всех сторон посыплются обвинения в фашизме. Слово «черный» тоже под подозрением. Не стоит говорить «черно-белое» кино или «я вижу все в черном цвете». Кому-то такие высказывания могут показаться оскорбительными и расистскими. Следи за своим языком, урод! Ты плохо влияешь на молодежь. Называй их жителями экваториальной Африки. Или людьми с другим цветом кожи. Или афроамериканцами, если они из Штатов. И тому подобное. И я, чувствуя себя жалким оппортунистом, пишу «житель экваториальной Африки с кожей черного цвета», хотя слово «негр» кажется мне более точным и емким, к тому же оно короче. Непомерно длинная конструкция ломает ритм фраз, а читатели отчего-то решают, что я над ними издеваюсь, и продолжают заваливать меня гневными письмами. Я совсем запутался. Наоми Кэмпбелл — черно-белая? «Мальтийский сокол» — это экваториальный фильм с другим цветом кожи? Не знаешь, что и думать.

А еще эти мавры. Не мавры, а североафриканцы или жители Магриба, поправляют меня раздраженные читатели. Слово «мавр» звучит оскорбительно и реакционно. Какой-то эрудит заявил, что это словечко франкистов: Франко привел с собой мавров и все такое. Должен сказать, что с благодарностью принимая указания читателя-эрудита, я все же не откажусь от столь красивого и древнего слова, которое часто встречается в исторических документах. Слово «мавр» происходит от латинского maurus, житель Мавритании. Оно фигурирует в «Этимологиях» святого Исидора, и у Гонсало де Берсео. Должно быть, это самое употребительное слово в испанских исторических хрониках. «Отвоевана у мавров в 1292 году, во время правления Санчо IV Храброго», — прочтут те, кто умеет читать, на стенах Тарифы. Отказаться от этого слова — значит забыть о мавританском стиле. Или о морисках, без которых трудно представить нашу историю в XVI и XVII веках. Хотя теперь, когда все заняты созданием нового прошлого, нет ничего удивительного в том, что мы готовы переписать историю и литературу. Начнем, пожалуй с памятника ксенофобии и франкистской морали — «Песни о моем Сиде». Придется заменить в ней слово «мавр» более корректным эквивалентом. Коплы Хорхе Манрике утратят свою ритмическую стройность, зато непременно выиграют в толерантности. Словосочетание «кинжал жителя Магриба» куда предпочтительнее «мавританского кинжала», как в оригинале. «Пир жителей Северной Африки и христиан в Алькое» тоже неплохо звучит.

Или возьмем, например, слово «голубой». Вместо «что ты вырядился, как голубой» нужно говорить: «что ты вырядился, как человек с нетрадиционной сексуальной ориентацией, Пако?». На самом деле, нет хороших или плохих слов. Это люди бывают плохими, а их намерения — оскорбительными. К словам это не относится. Они благородные, прекрасные, древние и настолько гибкие, что подходят к любым ситуациям в рамках здравого смысла и представлений каждого человека. Но в наше время, если ты не хочешь прослыть шовининистской свиньей — странно, почему до сих пор не протестуют защитники прав животных? — приходится подбирать слова с огромной осторожностью. В нашем искусственном мире, населенном искусственными людьми, кофе должно быть без кофеина, пиво без алкоголя, сигареты без никотина, оскорбления не должны никого оскорблять, и чем меньше у слова значений, тем лучше. Особенно осторожным приходится быть с теми, кто привык принимать любой намек на свой счет. На воре шапка горит. Если бы вы знали, сколько писем мне пришло, когда я назвал одного политика деревенщиной. Все пытались выяснить, что я имею против сельского хозяйства. Ни в коем случае нельзя обзывать кого-нибудь ненормальным. «Не смейте оскорблять ментальных инвалидов», — кричат мне, не понимая, какими идиотами выставляют сами себя. Наша речь — живая и богатая. С ее помощью можно оскорбить и выразить целую кучу других вещей. Все дело в контексте. Смешнее всего получилось, когда я употребил слово «стеклодувы», имея в виду, тех, кто надувает щеки и ни черта не делает, задев за живое человека, который на самом деле работает в стекольной мастерской. Или когда я обозвал одного типа паяцем и в тот же вечер получил письмо, подписанное (цитирую без намерения оскорбить кого бы то ни было) международной организацией «Паяцы без границ».