Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью

Д. С. Да. Впечатление было потрясающее: Энтони Бёрджесс сосредоточился на изобретении нового языка, одновременно в процессе изобретения рождался некий новый мир. Казалось, язык и мир взаимно творят друг друга.

Я всю жизнь, с самого детства, с первых прочитанных книжек, сторонюсь языка, который кажется мне пресным или чересчур «нормальным». Помню свою реакцию на некоторые книги из школьной программы. Читаю: «Дэвид, коренастый добродушный мальчик, шел по своей улице мимо домов и деревьев» — и первым делом говорю себе: «Тоска!», а потом: «Это же вранье». Действительность слишком хороша, чтобы ее описывали пресным языком. Мне совершенно неинтересно писать в стиле, который стопроцентно гармонирует с так называемой консенсуальной реальностью[10]. Возможно, эта антипатия переросла у меня в легкий невроз. Но когда перерабатываешь текст, стараясь изгнать из него все пресное, на самом деле совершаешь ритуал — расшатываешь стереотипы своего ленивого ума.

Допустим, ты (Боже упаси!) написал: «Чувствуя себя жизнерадостным и бодрым, Джим, успешный топ-менеджер страхового агентства, вошел в холл ‘Холидей-инна’». Перечитываешь. Самому противно. Что ж, надо переделать — вымарать все тошнотворное. «Джим (жизнерадостный, бодрый Джим) в очередной раз дополз до распроклятого ‘Холидей-инна’». Теперь кажется, будто Джим только притворяется, что ему обрыдла наигранная бодрость и жизнерадостность. По-моему, фраза стала чуть-чуть получше. А если вам, как и мне, нисколько не хочется подробно описывать «Холидей-инн», можно оживить картину, кое-что дофантазировав. Например: «Джим (жизнерадостный, бодрый Джим) в очередной раз дополз до распроклятого ‘Холидей-инна’ в Макомбе, штат Иллинойс. Усталый, одинокий (он давно разведен) Джим просто от скуки мыслепортируется в ‘1.04.1865/эта геоточка/красдев’. Удача: на десять секунд, положенных по его тарифу ‘Хронотурист первого класса’, он превращается в Мэгги О’Дул, которая разглядывает свой кринолин, а затем окидывает взглядом холл отеля — то есть уже не холл, а луг на Среднем Западе, где одинокий ястреб кружит над ее головой».

Что это вообще такое? Все это я выдумал, не сходя с места, когда язык шарахнулся от банальностей. Итак, предположим, что у Джима в голове компьютер, и Джим «мыслепортируется» (это такой технический термин) — запускает подпрограмму, которая должна переселить его сознание в КРАСИВУЮ ДЕВУШКУ в день 1 АПРЕЛЯ 1865 ГОДА в ДАННОЙ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ТОЧКЕ (а именно на лугу, где теперь стоит «Холидей-инн»). Недавно один молодой писатель сказал об этом методе: «Отвращение шлифует текст до блеска». Недовольство написанным заставило мою фантазию бежать без оглядки, и она занесла меня в будущее… Или в мир, уготованный нам в будущем, если дальше все так и пойдет.

Д. И. А меня в будущее приводит, наверно, форма произведения — перебрасывает мостик в какой-то другой мир, где она окажется удобной и органичной. У меня так вышло с «Твиттером». Я долго гадала, как использовать «Твиттер» для сочинения художественной прозы. Главное в «Твиттере» — даже не мелкие структурные единицы (их, конечно, не «Твиттер» изобрел), а ощущение, что эти высказывания появляются в виртуальном мире поочередно, приплывая откуда-то издалека. Я задумалась: для какой истории нужен подобный способ повествования? Как избежать ощущения, будто я просто разрезала традиционный рассказ на кусочки и выкладываю его по частям?

И тогда я написала «Черный ящик». Сначала возникла атмосфера: где-то в Средиземноморье, где все дышит отголосками древних мифов. Некая женщина занимается там шпионажем. Пусть этой шпионкой окажется Лулу из «Время смеется последним». А потом появилась идея, чтобы Лулу не рассказывала историю в линейной последовательности («Пошла туда-то, сделала то-то»), а лишь перечисляла уроки, которые извлекает из каждого события. Вместо «Я притворилась, будто слышу какой-то шум» — «Когда вы слышите то, чего не могут услышать другие, ваш авторитет сразу повышается». Именно эту неопределенную манеру повествования я и выбрала. Она допустима именно в серии дискретных донесений — то есть в форме записей в «Твиттере». Если бы я пыталась облечь этот сюжет в традиционную форму, получилась бы второсортная бондиана, что-то удручающе знакомое. Странность структуры стала главной составляющей рассказа, моим ключиком к нему.

Д. С. В «Черном ящике» мне очень понравились шпионские приспособления, которые превращают человека в подобие биоробота. Откуда взялась эта идея?

Д. И. Моя шпионка — «по легенде» красавица. Требовалось, чтобы она могла делать аудио- и видеозаписи. Но я вовремя сообразила, что ей негде спрятать технику, так как она большей частью разгуливает в одном бикини. И поскольку героиня — Лулу из «Время смеется последним», которой в 30-е годы XXI века, когда происходит действие, будет слегка за тридцать, мне стало ясно, что я попала в будущее. Это оказалось очень удобно; правда, я додумалась снабдить героиню «футуристическими» инновациями, только когда призадумалась: «О господи, как она будет шпионить, если нельзя навесить на себя технику? Стоп, поняла: техника у нее внутри!».

Д. С. А еще мне очень понравилось, что в этой ситуации ваш ход мысли совпал с рассуждениями потенциального изобретателя шпионских прибамбасов: «О боже, как неудобно таскать с собой диктофон, не вживить ли его в тело?» В вашем сознании и воображении возникла потребность и родился способ ее удовлетворить — когда-нибудь то же самое сделают изобретатели. Вероятно, это одна из задач, которые решают авторы футуристической прозы, моделируя теоретически возможные явления и события, подсказанные логикой.

Д. И. В восемнадцать лет я взяла рюкзак и поехала одна путешествовать по Европе. Когда нужно было позвонить домой в Сан-Франциско, приходилось томиться в очереди на переговорном пункте. Заходишь в будку, набираешь номер. Повезет — ответят. Но столь же часто я натыкалась на длинные гудки. Или на нескончаемые короткие. Автоответчики появились позже, когда я уже училась в колледже. То есть за время, прошедшее с рождения до студенческих лет, я стала свидетельницей всего одного достижения в области связи. А потом, как мы все прекрасно знаем, прогресс бешено ускорился.

Стало быть, я просто обязана рассказать, что́ повидала за истекший период, проделав путь от бесконечных длинных гудков до гиперслияния[11], которое, возможно, отныне станет нормой. Кроме того, эволюция средств связи вносит значительный вклад во множество других тенденций современности: скажем, в развитие терроризма или глобализацию. А еще наводит на вопрос, который не давал мне покоя в моем первом романе «Невидимый цирк». Как культура имиджа проникает в нашу внутреннюю жизнь? Меняет ли она наше самосознание? Я целенаправленно размышляла об этом, когда писала «Смотрите на меня». И, пожалуй, все чаще обнаруживаю, что такие вопросы нелегко задавать, не устремляясь мыслями в будущее, потому что перемены происходят стремительно. Сегодняшний день — уже вчерашний: вчерашний в научно-техническом смысле. Теперь-то я это знаю.

Д. С. Назову одну тему, которую мне бы хотелось когда-нибудь раскрыть в футуристистической прозе. Мы все больше склоняемся к материализму, крепнет уверенность, будто наш разум способен полностью познать Вселенную. То есть ослабевает благоговение перед тайной, и религия как осмысленная часть нашего существования отмирает (либо, если это религиозный фундаментализм, отмахивается от тайн, вместо того чтобы к ним приобщаться); мы привыкаем к мысли, будто все «эффективное» (то есть коммерчески выгодное) заведомо этично. По-моему, эта привязанность к буквальному и доказуемому, прагматичному и подкрепленному фактами мало-помалу подтачивает в нас человечность. Какое будущее сулит нам такая тенденция? Я бы сказал: незавидное. Но, однако же, совсем не скучное.

Вообще-то я сейчас пишу роман, действие которого происходит в прошлом. По-моему, все равно, пишешь ты о прошлом или о будущем: методики в основном совпадают. Собственно, мне неинтересно описывать будущее или прошлое, если от меня не требуется ничего, кроме «достоверности». Воссоздать образ мыслей человека в прошлом? Почти невозможно, да и вряд ли стоит труда. Ведь этот образ в свое время уже существовал, понимаете, о чем я? На мой взгляд, в художественном произведении нужно показать суть нашей жизни, притом не в какой-то конкретный исторический момент прошлого, настоящего или будущего, а в любой, произвольно взятый. Да, писатели вынуждены избирать какое-то конкретное время действия, но не внушай себе, будто твоя задача — «достоверно изобразить» эпоху: это заблуждение.

Д. И. Можно полюбопытствовать, о каком периоде вы пишете и что побудило вас за это взяться?

Д. С. О деталях я предпочту умолчать — из суеверия: боюсь сглазить… Скажу лишь, что действие происходит в XIX веке. А сподвигла меня одна чудеснейшая печальная история, которую я услышал примерно в 1998 году. Много лет я пробовал воплотить этот замысел в разных формах, но ничего не получалось, а потом меня будто озарило. Я понял, как надо, и внес в замысел щепотку сверхъестественного. Поэтому, как ни странно, хотя формально это «исторический роман», я считаю его более близким к научной фантастике, чем все мои предыдущие вещи. В частности, потому, что кропотливо разрабатываю внутренние законы мира, где развивается действие.