Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью

Сондерс иногда балансирует на грани антиутопии. «Нью-Йорк таймс» однажды назвала его «безжалостным сатириком с сентиментальной жилкой», сравнив с Марком Твеном и Куртом Воннегутом. Кстати, тогда газета рецензировала сборник Сондерса «Пасторалия» — тот самый, из которого «Иностранная литература» выбрала два рассказа для публикации в 2001 году. Так наш журнал открыл Сондерса русскоязычным читателям. В 2014-м мы опубликовали его рассказ «Десятого декабря» из одноименной книги, благодаря которой Сондерс обрел множество новых поклонников в США и за рубежом.

Что касается Дженнифер Иган, то прославивший ее роман «Время смеется последним» содержит много эпизодов, действие которых происходит в будущем. Рассыпая комплименты писательнице, критики отмечают, что ее творчество не поддается классификации. Иган отдает дань традициям модернизма (хотя ее проза ближе к постмодернистской). Меняет жанры, как перчатки: в каждом романе пробует новый. Безоглядно экспериментирует с формой (ее творчество даже относят к «металитературе»).

В публикуемой ниже беседе (начавшейся по телефону и продолжавшейся по электронной почте) Иган и Сондерс обсуждают тонкости своих писательских методов в применении к футуристической литературе.

Дженнифер Иган. Для начала хотелось бы установить, что мы с вами вкладываем в понятие «писать о будущем». Перед разговором я полистала кое-какие книги, раньше казавшиеся мне произведениями о будущем, и… у меня возникли сомнения. Пожалуй, я сформулирую вопрос так: «Что влечет вас на территорию футуристической литературы? Как вы туда попадаете? И как распознаете, что это мир будущего?»

Джордж Сондерс. Если честно, я никогда не говорю себе: «А напишу-ка я про будущее — предскажу что-нибудь». По-моему, попытки предсказаний — напрасный труд. Обычно меня просто влечет новое, необычное языковое пространство. Иногда сама собой придумывается занятная речевая характеристика, и я спрашиваю себя: «Кто может так разговаривать? И почему говорит именно так?» А потом досочиняю — как бы воссоздаю по единственной детали мир, в котором могу подолгу говорить этим голосом героя. И иногда обнаруживаю, что получился мир, которого нет и никогда еще не бывало в реальности.

Так, странный стиль повествования для рассказа «Джон» подвернулся мне в отзыве одного моего студента на «Превращение» Кафки. Отзыв начинался так: «По внимательном прочтении этого литературного произведения я ощутил, что меня заметно кренит». Я подумал: «Черт, это просто великолепно! Стиль корявый, но, поди ж ты, превосходно выражает… не знаю что, но что-то выражает». Мне захотелось воспроизвести манеру моего студента, поимпровизировать. Я написал в таком духе страниц пять, и, разумеется, в итоге мой текст повернул совсем в другую сторону: язык превратился в гибрид южнокалифорнийского сленга и бизнес-канцелярита, а повествователь (кто он, я пока не знал) при любой попытке поделиться глубокими переживаниями срывался в поэтику рекламных роликов. Например, впервые в жизни влюбившись, он не находит другой формы для выражения своих чувств, кроме как пересказ рекламы овсяных хлопьев: «струя молока и струя меда сливаются в поток блаженства, сладкий на вкус». Я спросил себя: «В каких условиях должен оказаться молодой парень, чтобы заговорить, словно помесь копирайтера с наркоманом и нью-эйджевским[8] гуру?» Тут-то я и сочинил, что в его затылок вживлен чип с записью всех рекламных роликов в истории человечества, а сам он с малолетства обитает в вольере научного института при частной корпорации. Учтите, процесс фантазирования тут был чисто механический: я лишь искал самый простой ответ на вопрос «Дружище, отчего ты так разговариваешь?».

Д. И. Значит, вы приходите к новому произведению через язык. А я почти всегда через географию: возникает какое-то смутное ощущение атмосферы, аура места, где может разворачиваться действие. Обычно это приходит мне в голову раньше, чем персонажи или даже язык. Кто говорит со мной из этих мест или об этих местах, и почему? Отсюда и вырастает история, которую я начинаю рассказывать. Время — неотделимый элемент места: невозможно описать «где это происходит», не упомянув, «когда это происходит».

Одна из моих ранних книг — «Смотрите на меня» — началась с того, что я вообразила одержимость индустриальным прошлым Среднего Запада США. «Ну хорошо, — спросила я себя, — какой человек мог зациклиться на этой теме? И почему?» И тут во мне зазвучал голос психически неуравновешенного историка. Человека, который испытывает страх перед будущим, думает, что мы утратили связь с вещественными ценностями, но решает, что сумеет ее восстановить: надо лишь досконально изучить историю Рокфорда, штат Иллинойс. Он сам живет в Рокфорде (кстати, в этом городе выросла моя мать). И тут же, словно я захотела поспорить с героем, меня начала затягивать слегка футуристическая панорама нью-йоркской медиакультуры, где неустанный самобрэндинг и откровенная демонстрация своей частной жизни становятся нормой (учтите, тогда такое казалось полной фантастикой). Я надеялась, что пишу смешно. Сидела и сочиняла все это в 90-х, задолго до того, как интернетом стали пользоваться все поголовно. Много чего напридумывала, когда сама даже ни разу не выходила в сеть. Просто проецировала свои фантазии на будущее, полагала, что сочиняю гиперболизированную сатиру с легкой чудинкой.

Но писала я долго, и, когда роман «Смотрите на меня» наконец-то увидел свет, некоторые, казалось бы, абсурдные явления, которые я выдумала (например, сайт самобрэндинга «Обычные люди», устроенный по принципу телевизионных реалити-шоу), уже начинали воплощаться в жизнь. Это стало мне уроком: если пишешь футуристическую сатиру в Америке, пиши быстро. Иначе не успеешь опомниться, как окажешься реалистом!

Д. С. А что вы скажете о своем романе «Время смеется последним»? По завязке кажется, что это «реалистическая проза» о нашем времени. Но затем действие переносится в будущее. Вы с самого начала так задумали?

Д. И. Ничего подобного! Меня просто затянуло в будущее, хотя я упорно сопротивлялась. Так повелела хронология событий и композиция повествования: мы следуем за персонажами, перепрыгивая на разные этапы их биографии, перебираясь на боковые сюжетные линии. Я хотела увязаться за одним из моих героев, Алексом, в зрелость — посмотреть, как он изменится. Но в 2006 году, в первой главе романа, Алексу слегка за двадцать. И это спутало мне все карты: ведь когда он станет мужчиной средних лет, я окажусь в будущем. «Ну ладно, — сказала я себе, — пусть ему будет слегка за двадцать не в 2006-м, а значительно раньше. Почему бы не сдвинуть всю последовательность событий в прошлое?» Но через пару минут я смекнула, что так не пойдет, особенно в том, что касается музыки: мне ведь хотелось написать о панк-роке. Чтобы в 2009-м Алексу было сорок с лишним, пришлось бы отступить в прошлое практически до Элвиса. Это мне никак не подходило. И я поневоле отправилась в будущее.

Д. С. По-моему, такие экскурсы в грядущее хороши тем, что читатель чувствует: действие переносится не по капризу, а по органичной необходимости — этого требует сюжет. У меня так вышло в рассказе «Побег из Паучьей Головы». Я старался, чтобы на нескольких первых страницах текст был внятным только на семьдесят процентов. Для этого я попытался вообразить, что пишу в легком ступоре. Сам не помню, почему так решил — просто мой повествователь должен был мямлить и запинаться. Но в предыдущих рассказах я уже говорил подобными голосами. И они мне приелись, захотелось подурачиться в чуть более высоком лексическом диапазоне. Тогда я написал другой текст. Получился этакий Генри Джеймс на отупляющих таблетках: большее мне не по силам. Затем я положил рядом два текста — «отупевшего Генри Джеймса» и «семидесятипроцентную внятность». И задумался: «Как же втиснуть две манеры повествования в один рассказ? Задача чисто механическая: как обосновать, что два совершенно несхожих монолога произносит один и тот же персонаж?». А поразмыслив, сказал себе: «Ага, химический препарат». Все равно какой, лишь бы позволял переключаться на другую манеру — с просторечия на высокий стиль. Лишь бы помогал герою описывать свои ощущения точнее и красочнее. И тут само придумалось название — «Красноречин™».

Д. И. Где бы мне достать рецепт на это лекарство? Когда я думаю, например, о «Заводном апельсине» — а он меня восхитил, — то прежде всего вспоминается его странный гибридный язык. И хотя в отличие от вас, работу над новой книгой я начинаю не с языка, радуюсь, когда удается заговорить другим языком, перенестись мыслями в будущее. Вот пример: для «Время смеется последним» я написала одну главу в формате PowerPoint[9]. Мне ужасно хотелось применить PowerPoint в художественной литературе как особую манеру повествования, но я обнаружила, что для описания нашего времени он не годится, получается какой-то негибкий, претенциозный бизнес-канцелярит. А вот в истории о будущем текст в формате PowerPoint заиграл необычайными красками, выглядел оригинально, завораживающе, прямо-таки новаторски. А как вы относитесь к «Заводному апельсину»? Сыграл ли он для вас важную роль?