Газета Завтра - Газета Завтра 252 (91 1998)

Пока немощный человек увлеченно слушает фильм, рассматриваю комнату.

Замечаю широкую чугунную педаль швейной машины, приспособленной под столик для телевизора.

Возле второй кровати - стул, и на нем, как в номере плохонькой районной гостиницы, накидана одежда.

Рисунок на обоях совершенно выцвел, бумага оборвана клоками, что означает отнюдь не беспечность хозяйки, а ее бедность, и связано со слепотой человека, живущего здесь - зачем ему интерьер? В то время как кухонка, куда я с любопытством заглянул, была ухожена и красива. Две иконки висели над обеденным столиком.

А в комнате на стене - только фотография погибшего Геннадия.

Телефон на столике громоздился музейный - дизайна пятидесятых годов, черный с тяжелой цельнолитой трубкой на стальных козелках. Аппарат, одним словом.

Рыжий кот с розовыми глазами вскакивает с пола к телефону и терпеливо ждет, когда я его поглажу.

А под кроватью болонка злобно грызет кость…

Кино закончилось. Я убавил громкость телевизора и спросил у деда: давно ли он болеет?

Разволновался человек, челюсть у него стала трястись, ртом он хватал воздух, все набирал его, набирал и никак не мог выдохнуть, а желтые, будто искусственные, жемчуговые глаза увлажнялись.

Тяжелую тему я ему предложил для размышления. Какой-нибудь разговор все-таки хотелось завести. Чего-нибудь поприятнее надо было спросить.

- А где вы работали, какая у вас профессия была, Эдуард Аркадьевич?

Эта тема оказалась по силам больному. Некоторое время он сосредоточенно вспоминал, а потом довольно внятно выговорил, что работал шофером.

Тут вскинулась под кроватью собака, спрыгнул со столика и направился в коридор рыжий кот - вернулась хозяйка с внучкой.

- А мы завтра всем классом на концерт пойдем, - хвастается девочка.

- Шестьдесят рублей билет стоит, - подводит деловой комментарий Тамара Алексеевна. - Хорошо, есть люди, у которых можно в долг взять. А как же иначе? Все дети в классе пойдут на концерт, а она - нет? Ничего, Анечка, выкрутимся. Вот меня женщины упрекают, что я другую свою внучку меньше люблю. А что я могу с собой поделать? Ведь она у меня - это все, что от Гены осталось.

Матушка вносит в квартиру жизнь, девочка - солнышко. Греются в этом тепле остатки когда-то лихого московского шофера. Старик блаженно улыбается и от удовольствия даже слегка покачивается на пружинах кровати.

- Э-э-э, да ты у меня сейчас нафуришь, того и гляди, - спохватывается хозяйка.

Она подхватывает деда подмышки, поднимает и ведет в туалет.

Я слышу, как она там возится с ним и говорит, как с ребенком.

Позже Тамара Алексеевна расскажет историю своего романа с ним, тогда еще мужчиной в силе: “Ну познакомились, стали жить вместе. Я не хотела расписываться - он все устроил. И прописал меня здесь - тоже все сам. Слава Богу, теперь хоть у нас с внучкой есть свой угол. До этого с Геннадием да дочкой я жила в двухкомнатной в Новогирееве. Отец умер. Потом Геннадий. Осталась сноха. Женщина молодая. Возьми, да и уедь в Салехард. И месяц ее нету, и два, и полгода. Я на розыски подавала - нет ответа. Тогда оформила бумаги на лишение материнства, чтобы деньги детские мне получать. Девочка-то ведь со мной осталась. А тут и сноха объявляется. Приехала с северов не одна, конечно. Привезла с собой чеченца. Ну хороший вроде человек. Расписаться с ней хочет. Квартиру начал ремонтировать. Да ведь у них как, у чеченцев этих, - возьмет, да завтра родню свою сюда привезет. И не нужна я им буду. Девочка уже сейчас в основном у меня живет. Вот завтра пойдем на могилку к папе. Пять лет минуло…”

Дай Бог здоровья женщине - варится суп в доме погибшего на баррикадах. Режется хлеб.

Усаживается за стол и большой ребенок, покуривший на балконе. Ему хочется быть взрослым, умелым, и он пытается сам донести ложку с супом до рта, но по пути переворачивает ее, приближает ко рту выпуклостью вперед, и уже порожнюю. Приходится Тамаре Алексеевне отодвигать от себя свою тарелку и браться за кормление супруга.

…После гостьбы у Тамары Алексеевны я прошел мимо торговых рядов и увидел этих хохлушек. Молодые женщины с рабоче-крестьянскими руками и с глубоким загаром полевых тружениц. Тоже где-то под Житомиром или под Харьковом кого-то кормят-поят трудами своими, лишеньями, каждодневным подвигом своим…

Депутаты Госдумы! Примите закон о льготах и пособиях для семей, где есть жертвы зверского расстрела!

Признаюсь, мне всегда было тяжело смотреть ему в глаза. С той самой первой нашей встречи, когда он пришел к нам в редакцию со своей странной и неожиданной просьбой - помочь ему проникнуть в городок дивизии имени Дзержинского. С собой повсюду он носил фотоснимок. На нем он и двое глазастых мальчишек - его сыновья Володя и Роман. Казалось, что снимок был сделан давно - так сильно изменился он сам. Поседел, постарел. Но оказалось, что фотографии нет и года…

Его сын Роман, семнадцатилетний мальчик, погиб у стен “Белого дома”…

Техникум, где он учился, находился неподалеку от здания Верховного Совета, и с первых дней противостояния его студенты неожиданно для себя оказались в самой гуще этой драмы. Милицейские кордоны, обыски, избиения - все это впрямую коснулось ребят. За считанные дни обычные московские подростки - “тинэйджеры” стали убежденными борцами за справедливость. После занятий они часто пробирались сквозь кордоны. Сидели возле костров, слушали беседы и споры, чем могли, помогали. Выполняли мелкие поручения.

Очень часто взрослые пытались отправить их домой, опасаясь, что ребята могут попасть под штурм, который, как все понимали, неизбежен. Но они вновь и вновь возвращались.

Вечером 3 октября Роман вернулся домой особенно возбужденный. Рассказывал о том, что наконец-то прорвана блокада “Белого дома”, что преступная власть разваливается…

Утром 4-го, без пятнадцати восемь, он вышел из дома. Родители думали, что он отправился на учебу. Но, услышав стрельбу, Роман побежал к “Белому дому”. И там, в восемь тридцать утра, он был убит…

Вместе с еще одним мальчишкой они прятались от огня в одной из подворотен, когда на их глазах очередь скосила мужчину. Тот, корчась, упал на землю. Роман бросился через улицу, чтобы вытащить раненого из-под огня. Он бежал без всякого оружия, невысокий, худенький русский мальчишка. И тут из-за поворота выскочил бронетранспортер с номером “080” на броне. Башня его круто развернулась в сторону переулка. В прицеле пулеметов, увеличенный оптикой, оказался мальчик. Наводчик не мог не видеть, что перед ним ребенок, к тому же бегущий к раненому. Но подонку было все равно. Ствол плюнул огнем. Роман упал как подкошенный. Его друг бросился к Роману, но мерзавец хладнокровно расстрелял и его. Потом БТР лениво укатил в сторону Горбатого моста, оставив на асфальте тела убитых мальчишек…

Романа нашли ночью в морге…

Потом были похороны. Было ленивое лукавое следствие, конечно, не нашедшее убийцу, а потом и вообще закрытое по амнистии…

Но с того дня ведется и еще одно следствие. Его не закрыть и не сдать в архив. Потому что ведет его отец. Вот уже пять лет он ищет убийц сына. Трудно передать все, что вынес он за эти годы. Он все пережил, все преодолел. И он верит, что свершит свой собственный суд над убийцей детей.

Отец часто приходил к нам в редакцию, подолгу беседовал со всеми, кто был в те часы у Верховного Совета. Добывал видеозаписи, ездил по гарнизонам. Писал Илюмжинову - ведь по рассказам свидетелей, раненый, к которому бросился на помощь Роман, был калмык, приехавший к брату в Москву.

…Совсем недавно я вдруг понял, что, наверное, самый правильный путь к справедливости - это тот, которым идет отец Романа.

Почему прошедшие чеченскую войну солдаты и офицеры вздрагивают при мысли о том, что горцы не прощают крови, что кровная месть не имеет срока давности? И не потому ли холуи в погонах, верно служащие Ельцину, чувствуют себя столь безнаказанно, что знают - на них суда нет. Никто не посмеет спросить с них за все преступления и кровь. И как бы они себя неуютно чувствовали, если бы знали, что за каждого убитого ими русского мальчишку или старика, женщину или старуху их будут ждать неотвратимый суд и казнь. Подонки от власти боятся только этого. Поэтому в Таманской дивизии до сих пор в эти дни с оглядкой выходят на улицу очень многие офицеры. А “герои” дзержинцы и “Витязи”, не любят одевать свои ордена, полученные за кровавый октябрь.

Отец нашел одного из них. Капитана Павловского, который сидел в БМП N201, стоявшей рядом с тем местом, где был убит Роман. Он, пугливо пряча глаза, рассказал о “080”, в котором сидел подонок из учебного полка…

Отец ничего не сделал с этим испуганным, дрожащим человеком. И лишь об одном он говорит с презрением: “Когда началась чеченская война, Павловский уволился, чтобы не попасть в Чечню. На настоящую войну у этих мерзавцев не хватило смелости…”