Михаил Кириллов - Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год

Инженер с Увека (район Саратова), нефтяник, сначала вовсе не хотел слушать о коммунистах – так его когда-то обидели, и так он разуверился в руководстве. А когда разговорились, выяснилось, что и у него были радости и достижения (и изобретения, и поощрения, и рост), а главное – было сознание своего участия в общем деле. А что теперь – заколачивай деньгу, если сумеешь? Жаль все-таки того, что было. Есть над чем подумать, прежде чем «шашкой махать». Расстались, вполне достигнув «консенсуса» (слово, пришедшее из кулуаров ООН прямо в кулуары квартир). А что нам делить – наших отцов —: участников Великой Отечественной?

2 февраля. Подмосковье. Санаторий в снегу. Заснеженные липовые аллеи. Тишина. Лыжные тропы ведут за Москву-реку. Порядки в санатории чинные. Вышел на связь с родными, друзьями. Съездил в Музей Ленина и отдал взносы. Познакомился с Буровой Валентиной Ивановной. Она на 0,5 ставки в отделе писем. Чуть моложе меня, вдумчивая, обстоятельная и какая-то неунывающая. Знает московскую политическую жизнь. Рассказала о Зюганове, о членах ГКЧП, сидящих в застенке, об образовании РКРП с центром в Ленинграде, об уже возникших разногласиях с КПРФ. Упомянула о Тюлькине, об Анпилове, о газетах «Вечерний Ленинград», «Трудовая Россия». В Москве коммунисты часто собираются, и не только по случаю пикетов в защиту Музея и Мавзолея Ленина, но и просто поспорить. Это живое дело. Есть провокаторы. Музею московские власти угрожают закрытием. В.И.Бурова сказала, что денежная помощь музею очень нужна – государство сотрудникам ничего не платит, а музей по-прежнему единственный в стране – бесплатный. Как таковой парторганизации (в Музее Ленина!) нет, но что я могу рассматривать свои взносы как партийные. Луч света в темном царстве.

Походил по музею. Поразительно чисто, заботливо ухожено. Память Ильича бережется надежными людьми. У витрины «Декрет о земле» маленький вертлявый человечек доверительно бубнит проходящим мимо экскурсантам о том, что Ленин не выполнил свое обещание – не отдал крестьянам землю и что из-за этого взбунтовались и были подавлены кронштадтцы. Позже «экскурсовода» я увидел… в раздевалке, где «политзадание» он проводил с гардеробщицами. Я, глядя на них и кивнув в его сторону, сказал: «Господин ослаб, пришел к Ленину подкрепиться…». Понятливые старушки улыбнулись, а он осекся. Провокатор. Кроты, роют даже в Музее Ленина, зная, что старушки-гардеробщицы, работницы залов работают здесь практически «за так», исключительно из уважения к памяти Ильича.

Около музея толчея агитаторов всех оттенков: от соколов Жириновского, баркашовцев со свастикой на рукаве, в ремнях (объясняющих, что они «хорошие» фашисты) до демократов всех мастей, «Мемориала» и коммунистов. Газеты, буклеты, брошюры, стихи сидящего в тюрьме А. Лукьянова. Спорят до хрипоты и рукоприкладства. Гайд-парк. Все на пределе, остервенение. Почти дружно клянут Ельцина, Бурбулиса, Гайдара, Шахрая… Очень пестрая публика.

В середине февраля к нам в номер санатория нагрянули школьные друзья. Поиздевались, конечно, что обитаем в таких апартаментах… Чай, пряники, конфеты. Разговоры. Слово за слово, и у некоторых из них получается: все правильно, расслоение общества на богатых и бедных необходимо (там, у «них», все это было…), что богатые поднимут бедных, что надо терпеть нынешние трудности, что только так у нас будет что-то вроде Сингапура, что это нужно для наших детей и внуков. И пошло, и пошло. Этого я не выдержал. Сказал, что я – коммунист, что мое место с бедными и людьми труда, что ни о каком согласии с мерзавцами, пришедшими к власти, не может быть и речи. Напомнил им об Алевтине Алексеевне, о наших учителях, которые учили нас другому. Спорщики обиделись, умолкли, спросив меня, не из общества ли я «Память». Другие пытались сгладить противоречия. Согласились лишь, что люди на самом верху власти подобрались не вполне удачными… Расстались как чужие. Осталась горечь от потери друзей. Когда-то, в школьной юности, друг мой (теперь шагающий вместе с Гайдаром) говорил, что он будет готовить себя к тому, чтобы руководить людьми, и ему важно, кем он будет, а мне важно было тогда, как и сейчас, каким я буду среди людей. Жаль, но шестидесятилетних переубедить трудно. Нужно только очень не любить свой народ, чтобы, видя его муки под гайдаровским сапогом, желать ему такой же доли и впредь.

Конец февраля. Возвращались в Саратов через Рязань. На остановке повидались с братьями. У них в городе острая политическая борьба. Глава администрации города – пьяный демократ. Но уже формируется областная организация Российской коммунистической рабочей партии. И я рассказал о своих связях с Музеем Ленина. Договорились держаться вместе.

Поезд тронулся, и споры в купе продолжились. Образованные и информированные исключительно в пределах страниц «АиФ», двое молодых тупо твердили, что Сталин и Гитлер – одно и то же. Выходит, неважно даже, кто победил бы. Поразительно! Задание по развенчанию советской истории «АиФ» выполняет.

Март. В прежние годы был знаком с одной из дикторов радио. Она проникновенно говорила о людях, о тружениках (в стиле передач «От всей души»), мы любили ее передачи. Ныне она очень переменилась. Стала редактором, ее избрали в областной Совет народных депутатов, выглядит очень благополучной. Выступления ее стали более редкими, но та же проникновенность в голосе, правда, уже в связи с дражайшими общечеловеческими ценностями, особенно незабываемой дореволюционной России. Тоже дрейф. Написал ей письмо.

«Жизнь не радует, если не оказать больше. Леча только бедняков, думаю, что все, что происходит в стране, не имеет отношения к народу, причем в гораздо большей степени, чем это было раньше, и в гораздо большей степени создает условия для обнищания, угнетения и унижения людей труда. Не думаю, что депутатская среда, в которой Вы находитесь, могла бы что-либо этому противопоставить и вряд ли заслуживает серьезного внимания. Завтрашний день, в конечном счете, определит скрытая энергия самого народа.

Моя позиция проста: я – для людей труда, для бедных, коих уже миллионы, и уж конечно – не с богатенькими, ворьем. Нового для меня здесь ничего нет – я это делаю всю свою жизнь. Слава богу, никто теперь не сможет мной «руководить», манипулировать, никто меня не «приостановит», не запретит, не распустит. Коммунистическую практику в лучшем понимании этого слова никому не дано запретить. Этим и живу… К лету уволюсь из армии, останусь работать в клинике. Я Вас понимаю: система информации, как и система образования – это не орган общечеловеческих ценностей, а приказная изба антисоветской идеологии. Здесь все по Ленину: вакуума нет, либо – либо… Литературное творчество мое подавлено, не пишу – больно и некому… А как Вам это удается?» Ответа на письмо я не получил.

Март. Пишет братишка из Рязани: «Переживаем грустные времена. Дома ни грамма сахара и варенье тоже съели. Компота еще банок 6 осталось. Выручают пряники, с ними и пьем чай. Картошки еще много, до мая хватит, немного моркови и свеклы. Доедаем квашеную капусту, что стояла всю зиму в баке на лоджии. Зиму вроде перезимовали. Все деньги практически уходят на питание и уплату коммунальных услуг… Несмотря ни на что, дома по-прежнему весело, скрашивает жизнь ребятня. Ну а о том, что творится кругом, и писать не хочется – дикость. Слава богу, что бате нашему не пришлось увидеть все это. Ходим с братом Сашей в легальное «подполье». Каждый четверг – в Движении «За коммунистическое возрождение» и «Трудовая Рязань». Распространяем газеты: «Молния», «Наш выбор». «Наша Россия» и «Народная правда». Расклеиваем листовки (перед митингами). В общем – отдушина. Оба – сторонники РКРП. Надеемся, что еще не все потеряно и антинародной политике придет конец. Народ еще не сказал своего слова – еще башмаки целы…».

Май. В Саратов прибыл А. Г. Чучалин, виднейший пульмонолог России, и приглашенные им ученые из Сорбонны. Программа их пребывания включала встречи со студентами, профессорами СГМУ, посещение архиепископа Саратовского Пимена и самой церкви, поездку по Волге, посещение кладбища. Все было очень гостеприимно, но заминка произошла, хотя и вряд ли была замечена гостями. На кладбище после посещения памятника академику Вавилову – генетику мировой известности, замученному НКВД в 1943 г., я попросил их подойти и к могиле Н. Г. Чернышевского, расположенной рядом, рассказав им с помощью переводчика о том, что это великий революционер-демократ России. Чучалин одернул меня: «Этого делать не следовало». Однако французы с интересом отнеслись к Николаю Гавриловичу, по-видимому, уважение к революционерам вообще у них в крови. А мы уже стыдимся своей революционной истории. И это становится все более характерным для современной русской интеллигенции.

Май. Кто я? Прежде никогда не задумывался об этом. И как-то не нужно было обосновывать свой выбор, свое место в политическом мире. А сейчас приходится и задумываться над этим, и выбирать, и говорить. Это не нескромность, это не нападение, это защита самого себя, учителей и единомышленников от глумления. Но это не самоцель: если большинству людей даже при нынешнем строе будет жить лучше (что в принципе невозможно), я не буду настаивать непременно на советской модели общества.