Сергей Крившенко - Плавать по морю необходимо

Плавание из Охотска на судне «Елизавета», август 1802 года.

«На судне „Елизавета“ всего было 49 человек: лейтенант Хвостов, начальник оного, я — штурман, подштурман, боцман, трое матросов, 34 промышленных, два алеута с Лисьих островов, один американец с полуострова Аляксы, приказчик, помощник его и два наших человека.

…Хвостов и я были первые морские офицеры, вступившие в Американскую компанию: посему всяк удобно себе представить может, какие трудности преодолевать, какие недостатки во всем претерпевать, какие закоренелые предрассудки истреблять, каких привычных к буйству людей усмирять и, наконец, с каким невежеством должны были мы беспрестанно бороться».

Октябрь, 15.1802 г.

«На рассвете увидели мы остров Уналашку, состоящий из множества остроконечных гор, из которых иные покрыты были снегом… К утру ветр крепчал, а после полудни должно было взять другой риф у марселе. Ночью оный превратился в совершенную бурю… Порывы ветра были ужасны, жестокое волнение, с великой силою ударяя в судно, потрясало все его члены, и течь сделалась так велика, что вода в трюме прибывала, невзирая на беспрестанное выливание оной в обе помпы. Можно легко себе представить, какое действие производило сие над людьми, не приобыкшими к морским опасностям: страх принуждал их не щадя своих сил весьма усердно работать. Течь была в камбузе и с правой стороны около грот-люка, вероятно, от худого законопачения.

…К приумножению опасности груз в трюме тронулся и балласт на носу двинулся на подветренную сторону. Однако около полуночи вода в трюме начала уменьшаться.

На рассвете буря казалась быть во всей своей ярости; от великой качки не можно было на палубе стоять, держась за что-нибудь. Люди от мокроты и работы у помп измучились, но не было возможности сему пособить; по утру, однако, начали они сменяться на две вахты… К ночи ветр начал стихать, и наконец заштилело».

И вот в ноябре 1802 года наши путешественники прибыли к месту своего назначения.

«Итак, мы в Америке! Я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего только желал достигнуть!» Встреча с Барановым, знакомство с местными жителями, возвращение в Охотск, а затем в Москву и Петербург. И риск, мужество на каждом шагу.

В лирически-философском ключе написаны заключительные строки книги. Наши путешественники снова в Петербурге.

«Давно ли, думал я (ибо что значит протекшие 20 месяцев?), давно ли, когда мы выезжали отселе, сердце наше обременено было страданием разлуки с родными и ближними? Давно ли воображение наше представляло нам неизмеримые расстояния, бесчисленные опасности, иной свет, иное небо? Давно ли отчаянная мысль, что, может быть, мы никогда назад не возвратимся, снедала всю уверенность нашей души? Теперь все прошлые страхи кончились; мы удовольствовали наше любопытство, принесли некоторые заслуги и с приятным воспоминанием о прошедших трудностях летим увидеться с нашими родными, кто бывал в отсутствии, испытал сию радость; но тот больше, в ком меньше было надежды некогда наслаждаться оною».

А впереди еще было новое путешествие…

Надо сказать, что русской маринистике чужд тон бахвальства, надуманной лихости, развязности, самолюбования. Ее характеризуют сдержанность, своеобразная будничная героичность. Героическое начало просвечивает через сдержанность авторского повествования и у Давыдова. Он пишет о невзгодах пути, о преодолении рек, болот, о происшествиях на море, трезво судит о рисковых поступках, которые по прошествии времени «заслуживают имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости» (рассказ о том, как на байдарке высаживался в непогоду на берег). Его восхищение вызывают люди отважные, проникнутые идеей служения Отечеству (Баранов, Резанов, Шелихов, Хвостов и др.). Рассказывая о себе, о том, в какие переделки приходилось попадать, он как бы иронично улыбается, особенно тогда, когда поступал рисково, надеясь на одну только удачу, на русский «авось».

Большую научную ценность представляет вторая часть «Путешествия», где дано описание жителей острова Кадьяк. Хвостовым был составлен словарь наречия местных жителей.

Ал. Соколов извлек стихи Давыдова, написанные им на пустой странице какого-то объявления о продаже английских морских книг: оба они интересовались книгами на английском. Вот несколько строк, приведенных им:

Стихи, как видим, написаны с чувством юмора: так что они умели подначить друг друга, шутить, шуткой снимать напряжение, как бы подсмеиваясь над опасностью. Нельзя же их представить мрачными, сухими людьми. Тоже русская черта: посмеиваться над опасностями! И это в сочетании с серьезностью, а порой с долей изрядной сентиментальности. Что стоит признание Давыдова, как оказавшись в кибитке, они поклялись в вечной дружбе.

Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Сделать это было тем более непросто, что его бумаги, описи, рисунки, чертежи были отобраны у них в Охотске. Вторая книга осталась в черновых заметках и письмах приятелям. Известны шуточные стихотворные строчки Давыдова: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухарских Иванах, Нас на „Юноне“ мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые…» А его книгу оценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование — ведь погиб он в неполных 26 лет… Едва приступив к творчеству. А Хвостову в ту пору исполнилось 33 года — возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех физических и духовных сил, зрелости… Кстати, и Николай Хвостов, как и многие русские офицеры-мореплаватели, оставившие после себя путевые записки (И.Ф. Крузенштерн, Ю.Ф. Лисянский, В.М. Головнин, В.А. Римский-Корсаков, Г.И. Невельской), обладал тоже несомненным литературным даром. А может, богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляли тянуться к перу (правда, не забудем здесь наставительной роли адмирала Шишкова, без которого и этих книг могло не быть)? И, конечно же, внутренняя тяга к самопроверке, к самооценке. Об этом свидетельствуют и дошедшие до нас фрагменты дневников Хвостова. Ал. Соколов в свое время собрал у себя связки писем, дневники, следственные дела к официальным журналам. Увы, все это так и осталось во многом неопубликованным. И где сейчас эти архивы? Очевидно, в Петербурге, но сохранились ли они? А пока давайте заглянем в те свидетельства, которые не канули в Лету, пусть фрагментарно. Ведь прав морской летописец Ал. Соколов: нельзя ограничиваться только событиями, подвигами, оставляя в стороне личности, их характеры.

В «Морском сборнике», в пятой книге за 1853 год, была опубликована статья Ал. Соколова, которая представляет особый интерес для потомства. Вчитаемся в эти фрагменты.

Ал. Соколов приводит несколько любопытнейших отзывов Николая Хвостова о русском государственном деятеле Н.П. Резанове, сыгравшем неоднозначную роль в их судьбе. Здесь есть и критика, но есть и восхищение неутомимостью русского путешественника. И той внутренней побудительной силой, которая определяет его поведение. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Речь идет о неимоверно трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которых очутились русские землепроходцы. О решительности Резанова, способного на величайший риск. «Нынче (22 февраля 1806 года), начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския[58], намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…» Вот вам и аналогия с древними: можно погибнуть, но плавать по морю необходимо. Во имя жизни! И, как известно, это плавание оказалось спасительным для людей. «Вот человек, — продолжает свою мысль Хвостов, — человек, которому нельзя не удивляться». Мера бескорыстия Резанова превысила меру, которой Хвостов измеряет свои и Давыдова дела и потому, ревностно судя о Резанове, Хвостов отдает ему пальму первенства: «До сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо, когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в то же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас». И пошли. И доставили продовольствие. И спасли людей[59].