Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя

Лошадки – те же самые, что и шестьдесят лет назад. Точно помню, на которой в тот день каталась Фиби, когда я смотрел на нее снизу вверх и обещал исправиться. Неужели это и есть жизнь? Дистанция от одного катания на карусели до другого? Указываю пальцем на красную лошадку, Фиби садится на нее, а я – на синюю, рядом, и почти сразу мир начинает кружиться. Вокруг нас мелюзга держится за лошадиные шеи: кто с радостью, кто со страхом, но глазенки светятся у всех. Фиби вцепляется в свою лошадку крепче, чем нужно, и косится на меня большими круглыми глазами.

Пожалуйста, не уезжай в Калифорнию, просит она и глядит на меня с тревогой.

У меня сжимается сердце, но не успел я пообещать, что никуда не уеду и ничем ее не огорчу, как она запрокидывает голову и заливается смехом. Иногда она меня просто убивает. Я и сам начинаю хохотать, и мы с ней, широко раскинув руки, летим через прерии.

Ветер лижет мне пальцы, распахивает куртку с одного боку. Мы кружимся, кружимся, мир мало-помалу расплывается, но я понимаю, что лишь сверху, оттуда, где мы сейчас, видно все как есть. А в следующий миг наступает темнота.

Однако я никуда не делся: наклоняюсь вперед и крепко держусь за лошадь. Позади черноты слышится музыка, а ветер со свистом врывается мне в уши. Под ладонями резное дерево, за которое до меня держалось множество детских рук. Провожу кончиками пальцев по сухим артериям и впускаю в себя это ощущение древесины. Что есть сил обнимаю за шею свою лошадку и даже во мраке точно знаю: все будет хорошо.

Вот и конец. Остается буквально пара строчек, а я так и не знаю, как исправить то, что должно быть исправлено. Эти последние слова адресованы тебе, мой сын. Прости за все. Знай, что я всегда тебя любил и что ты навсегда – в любом месте, при любых обстоятельствах – останешься частицей меня самого. Я старался, как мог, буду по тебе скучать и всег…

Просыпаюсь и первое, что вижу рядом с собой, – это взволнованное личико Фиби. А я все еще держусь за конскую шею, делаю вдох-выдох и только после этого разгибаюсь. Пальцы и руки болят, поясницу ломит. При всем том замечаю, что Фиби беззвучно плачет.

Не вешай нос, говорю ей, со мной теперь все в порядке.

Чтобы она не сомневалась, перекидываю ногу через конскую спину и слезаю. А Фиби осушила слезы, но смотрит на меня с ужасом.

Верь мне, говорю, я в полном порядке.

А она мне шепотом:

Брюки.

Тактично указывает на мои брюки, но мне даже не обязательно туда смотреть: и без того между ног чувствуется влажное тепло. Опять я обмочился. Спускаемся с карусели, поддерживая друг друга, и отходим к забору.

Ничего страшного, говорит Фиби. Там, где я теперь живу, такое случается сплошь и рядом.

Снимает курточку и обвязывает мне вокруг пояса, как фартук. Я хватаю ее за руку, и внутри у меня творится нечто такое, чего раньше не бывало. Что-то надломилось, и я утратил связь с землей. Кроссовки чавкают при каждом шаге, а подошвы будто не касаются земли. Оставляем позади детскую площадку, фонтан – и я замечаю, что на дорожке валяется какая-то желтая штуковина. Форма у нее просто идеальная: еще бы – это ведь недостающая зажигалка; нагибаюсь, чтобы ее поднять. Пачка сигарет, совсем недавно приобретенная, вся перекорежена; это, наверное, из-за того, что я слишком сильно цеплялся за лошадиную шею, но одна сигарета чудом уцелела – достаю. Фиби смотрит на меня искоса, однако улыбается и помалкивает. Твердой рукой подношу огонек и впервые за тридцать лет втягиваю в легкие дым.

Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Фиби; отвечаю ей не сразу.

Сжимаю ее ладонь, и мы идем дальше.

Еще раз затягиваюсь; дыма в легких – под завязку. Щелчком выбрасываю окурок и тут же выпускаю весь дым. В огромном белом облаке дыма меня разбирает хохот.

Смотрю на Фиби – и не могу сдержать смех. Последний завиток дыма плывет у меня изо рта прямо ей в лицо, и это меня смешит. В кроссовках при каждом шаге моча хлюпает – а мне смешно. Фиби тоже разбирает смех, и мы с ней хохочем до упаду – приходится даже сесть, чтобы перевести дух. Я уже ничего не понимаю, но совершенно не парюсь по этому поводу. Впервые в жизни не парюсь по такому поводу, и мы с ней покатываемся со смеху.

Сидим и слышим детский визг – слева от нас игровая площадка. Позади – огромный валун, прямо выпирает из земли; ни дать ни взять, гора в миниатюре. Справа этот валун обрывается, и наша скамейка стоит у западной оконечности. Мне приятно держать Фиби за руку; откидываясь на спинку скамьи, поднимаю голову к каменному козырьку, нависающему прямо над нами. Такой ровный, такой знакомый – можно подумать, мы с ним сделаны из одного теста. Дышу полной грудью. В воздухе пахнет землей и соснами; ну подумаешь – напрудил в штаны; сейчас я хочу, чтобы все, абсолютно все осталось как есть.

Прислушиваюсь к детскому визгу, наблюдаю за беготней на детской площадке. Правду говорят: детство – это особый, тайный мир. Мы с Фиби даже загляделись на этот мирок и на его маленьких, ярко одетых обитателей. Детям, как бельчатам, в парке раздолье.

Прямо под нами двое мальчишек пытаются залезть на дерево, но не могут обхватить ствол, и оба, оторвавшись от земли на три пальца, валятся навзничь. Со всех сторон до меня доносятся шумы: с детской площадки, из кроны дерева, откуда-то с высоты, и это добрые шумы. Целый день напролет могу слушать детский гомон и смех. Закрываю глаза и представляю, как ребятня играет в пятнашки. Энергии у них – через край. Гомон приближается, потом удаляется, как дыхание. Будто весь парк превратился в одно гигантское легкое: вздымается и опускается. Размышляю насчет этого парка. Почти физически ощущаю, что он уже вошел в мою плоть. Готов поспорить, у меня даже кровь позеленела.

Вдруг мои икры сами по себе отталкиваются от скамейки, и вот я уже стою. Но не так, как прежде, когда я сам не знал, почему делаю так, а не иначе; сейчас мои действия проистекают из другого источника. Из темноты. В тот самый миг, когда я встаю, детский смех затихает, я широко раскрываю глаза, чтобы разглядеть кое-что в углу – это маленькая красная точка, и я успеваю сделать только одно: воздеть ладони к небу.

Ко мне в руки с глухим стуком падает красный сверток. Совсем небольшой, но тяжелей булыжника; я валюсь навзничь и качусь по земле. Лицо облепляют мокрые листья, и я втягиваю их сладковатый запах. Вокруг тишина; один лист привлек мое внимание больше других: он оказался прямо перед глазами, даже прожилки видны. Хочу сделать вдох, но не могу; вокруг просто мертвая тишина. Мир погружен в звуконепроницаемый мешок и застегнут на молнию; чувствую, как подступает знакомая чернота. Второй раз на дню, такого раньше не бывало, проносится в голове. Чувствую какое-то шевеление в груди, и когда тот лист падает, на меня снизу вверх глядит маленькое личико, скорее удивленное, чем испуганное, и пока мир еще не объят чернотой, я замечаю соломенные волосы и только два коренных передних зуба.