Станислав Смакотин - Цусимский синдром

Вокруг кипит бурная деятельность: один за другим приходят доклады – пятнадцать убитых, около двадцати тяжелораненых. Пробоин ниже ватерлинии нет. Пожар на спардеке ликвидирован. Как и на шканцах: судя по разговорам, именно оттуда дым затягивало в вентиляцию. Сразу вспоминаю окутанный серой пеленой коридор по пути сюда… Несколько попаданий в борт крупными фугасами – везде выдержала броня. Прямое попадание в кормовую двенадцатидюймовую башню – выдержала, без повреждений…

Сердце екает – не то ли это попадание, перед которым меня в люк втолкнул Демчинский? Я ведь стоял совсем рядом! Нахожу того глазами – сосредоточенно перешептывается с Семеновым, на лице озабоченность.

Неизвестна также судьба трех миноносцев, помимо погибшего «Громкого», – пришли лишь «Безупречный» и «Бодрый», оба из второго отряда, отправленного атаковать хвост японской колонны. «Буйный», «Бравый» и «Быстрый» не вернулись. От первого отряда, в котором был «Громкий», никаких вестей… Об этом сообщает из боевой рубки лично командир Игнациус. После его слов воцаряется мертвая тишина.

– Возможно, потерялись?.. – Македонский неуверенно оборачивается.

Молчание, лишь кто-то беспомощно пожимает плечами в ответ.

– Вести от второго отряда, только что просемафорили с «Безупречного», идет у нашего борта… С него наблюдали гибель «Блестящего»… – Голос Игнациуса звучит бесстрастно. – Успешно атаковал двумя минами «Якумо», подойдя почти вплотную, потерял ход после прямого попадания в корму… Добит артиллерией.

Македонский снимает фуражку. Вытирая взмокший лоб рукой, несколько раз крестится. То же вместе с остальными делаю и я…

«Якумо», «Асама»… Или даже сам… «Микаса»!.. Вновь и вновь проговаривая про себя по слогам эти загадочные названия, я все же не могу до конца поверить в происходящее. Нет, не может быть… Почему? Да просто потому… Потому что если это так, следовательно… Значит, завтра, то есть уже сегодня, Рожественского будут встречать праздничным тушем?.. В порту Владивостока? Как адмирала-победителя? Бред… Не поверю, что все это из-за меня!..

Робко пристраиваюсь у штурманского столика – мичман Краевский, молодой парень в пенсне, сосредоточен на карте: то и дело сверяясь с таблицами, хмурится, потирая виски. Стараясь не помешать, незаметно заглядываю через его плечо. Японское море, вот наш маршрут вдоль Японии – линия карандашом, резкий поворот… Если верить карте – до Владивостока совсем немного!.. Линия обрывается на двух третях…

– Господин мичман? – легонько трогаю того за рукав.

Он поднимает голову, оборачиваясь. Вздрагивает от неожиданности – с моей закопченной образиной только на Хэллоуин и ходить…

– Да? – Наконец мой китель опознан.

– Сколько остается до Владика при нашем ходе?

– До чего?! – удивляется тот еще больше.

– Прошу прощения… До Владивостока. – А то ты не понял сразу!

– Зависит от курса, изменений в скорости… – Мичман вновь ныряет в карту. – К полудню, если пойдем по прямой, должны увидеть берег! – через плечо, довольно невежливо бросает он.

Ну и ладно… Я не гордый!..

В течение следующего часа «Суворов» несколько раз меняет курс – три румба вправо, затем – четыре влево… На карте штурмана возникают маленькие зигзаги.

Мне становится душно тут находиться – не трудно дышать, воздуха как раз хватает, хоть здесь и накурено, а… Именно – душно. Словно я заперт на борту подводной лодки, у которой нет перископа, – полная невозможность взглянуть хоть глазком наверх! Я с тоской смотрю на массивную дверь. Демчинский расположился аккурат рядом, так что проскочить мимо не получится!..

Спустя два часа сыгран отбой тревоги – становится окончательно понятно, что японцы нас либо потеряли, либо просто отказались от преследования. Стрелки настенных часов, соединившись, замирают на половине шестого…

Ну? Теперь, надеюсь, можно?.. Глядя на покидающих бункер людей, я нахожу глазами своего опекуна.

Цербер-телеграфист хоть и с неохотой, но все же дает добро, согласно кивая. Несколько минут – и я наконец оказываюсь на долгожданной палубе.

Утренняя заря, впитав в себя множество разнообразнейших оттенков, решила все же отдать предпочтение розовой гамме: небо на востоке – совсем чистое, лишь над головой синеют высокие, совсем не дождевые, облака… Пожалуй, за последние несколько дней я впервые вижу такой безоблачный восход… Море почти спокойно – небольшая волна, но и только.

Броненосец порядком потрепало за ночь, даже на первый взгляд – тут и там под острыми отметинами осколков видна светлая грунтовка, разворочена носовая часть со следами пожара – сейчас там копошатся несколько матросов, громко стуча топорами: взмах – удар, взмах – удар… Палуба под ногами непривычно в грязи, несколько досок настила выломано – неубранные, валяются поблизости. Запах гари стоит повсюду – наверняка я также являюсь его источником… Китель из темно-синего превратился в черный, на некогда белый верх фуражки лучше не смотреть…

– Доброе утро, господин поручик!.. – Этот голос мне знаком, и… Вызывает лишь приятные эмоции! Я оборачиваюсь… Вырубов! Жив?.. – Я смотрю, вы без дела не сидели? – рассматривает меня, улыбаясь.

– Доброе! – От крепкого рукопожатия тот морщится. – Ранены?

– Осколком зацепило… Вы где так умудрились… – Вырубов пытается подобрать слово. – Почернеть? – не найдя ничего лучшего, наконец улыбается.

Оба громко смеемся. Словно камень падает с плеч… Вот уж кого действительно рад видеть! Оптимист и нормальный, без лишних заморочек, мужик… Сбиваясь, начинаю путано рассказывать о ночных событиях, как вдруг…

Звук барабанной дроби неприятно бьет по нервам, заставляя замолчать на полуслове. У меня опускаются руки. Боевая тревога? Опять?.. Мать твою, Того, да ты меня уже задолбал, хоть я и из прошлого тут!.. Надоел, а?.. Мало тебе ночью вломили?.. Чего надо опять?.. Дай с человеком пообщаться!.. Непроизвольный гнев бьет в голову.

– Прямо по курсу дым… – громкий крик с мостика.

– Простите, Вячеслав Викторович… – Делая несколько шагов, Вырубов поднимает бинокль. – Один, два… три, четыре… – И почему-то замолкает.

Топот ног по палубе – матрос из орудийной прислуги с усилием откатывает дверь орудийной башни, ныряя в черноту отверстия. Через пару мгновений за ним заскакивает унтер:

– Башня влево!..

Та немедленно приходит в движение, с громким скрежетом поворачиваясь по курсу.

Нет… Надоело… Сколько можно?.. Сжав кулаки, я подхожу к Вырубову: отсюда, с полубака, хорошо виден горизонт. Несколько темных точек на фоне неба… Кажется, их совсем немного?..

– Держу пари, сейчас будет сыгран отбой… – Тот отнимает бинокль. На лице ни тени беспокойства. Скорее, наоборот – в глазах скачут шальные чертики.

Я подозрительно смотрю на лейтенанта, отступая на шаг назад. Сошел с ума? Не выдержал?.. От потери крови заговаривается?..

Протяжный звук горна разносится над кораблем. Действительно отбой… Что тут вообще происходит?..

– Петр Александрович… – искренне негодую я внутри: «Вот ненавижу, когда меня так дурят!..» – Либо отдавайте мне ваш бинокль, либо сейчас же объясняйте: что это за корабли впереди?

Дверь башни со стуком отъезжает назад – ругаясь вполголоса, оттуда появляется встрепанный комендор:

– Вот же мать-перемать… – Заметив нас с Вырубовым, недовольно замолкает, угрюмо проходя мимо.

До ушей вдруг долетает что-то до боли знакомое. Близкое и очень-очень родное. Слышанное давно и одновременно – совсем недавно… Сквозь нарастающее постепенно дружное: «…р-р-р-р-р-р-р-р-а-а-а-а-а-а!..» – пробивается совсем домашнее и сердечное, словно я не в вековом прошлом, а у себя, в моем настоящем времени: «Расцветали… яблони и груши!..»

– Это «Россия» с «Жемчугом» и «Авророй», Вячеслав Викторович!.. – Вырубов с улыбкой прислушивается к почти слаженному хору. Внезапно посерьезнев, наклоняется ко мне:

– Не знаете, что это за песня? Второй раз ее слышу на корабле… Наверное, давно не бывал на родном берегу, как думаете?

Спустя несколько часов на горизонте показывается темная полоска берега. Успев сбегать в каюту и умыться, кое-как почистив китель, я все это время не схожу с мостика, до слез проглядывая глаза. Эскадру ведет за собой «Россия» – четырехтрубный красавец, – бока блестят свежей краской, на мачте гордо реет Андреевское полотнище…

Гляжу на медленно поднимающуюся полоску суши, и мне трудно оставаться спокойным… Я уже сам до конца не знаю: от встречного ветра у меня на глазах слезы или, быть может… Я плачу?.. С чего бы? Через сто одиннадцать лет я сел в прогулочный катер, отчалив от берега. И возвращаюсь на него – одиннадцать дней спустя на борту погибшего в моей реальности броненосца… Странно звучит, но… Слишком многое изменилось за это несопоставимое по масштабам время. В том числе и во мне… Куда-то исчез даже так называемый «цусимский синдром». Мне не кажется?..