Анна Овчинникова - Друг и лейтенант Робина Гуда

Мне стало ясно, что если я не прерву Дикона, его воспоминания о Литтлах будут длиться еще очень-очень долго.

—  Нет! Я не из Менсфилда! И не из Хетерсейджа!

Я из...

Мать честная, ну что я могу сказать? Из Петербурга? Из России?

—  Если ты не из менсфилдовских Литтлов и не из хетерсейджевских, тогда из которых же? — продолжал допытываться Дикон.

Я снова взялся за голову, на этот раз, нащупав вторую здоровенную шишку — на затылке. Памятка о столкновении с валуном. А зануда Дикон в третий раз осведомился, из которых же я Литтлов, — и ответа ждал не только он один...

И не только на обветренном грубом лице Барсука отразилось огромное удивление, когда я наконец, пробормотал:

—  Я... я не помню...

Мой затылок запульсировал дергающей болью — не иначе как под черепом в страшных судорогах агонизировал здравый смысл.

Дело было не в том, откуда я. Дело было в том...

Я бросил по сторонам еще один загнанный взгляд, и у меня наконец-то вырвался давным-давно заготовленный вопрос:

—  Где я?!

Удивление стало всеобщим.

—  Ого! Похоже, ты слишком крепко стукнул его по голове, Робин!

Мой недавний противник нахмурился, теребя рог у пояса.

—  Хей, ты и вправду не помнишь, откуда ты родом и где ты? У тебя что, отшибло память? Ты в Шервудском лесу, приятель. В пяти милях от Ноттингема.

Я тупо уставился на него, из последних сил надеясь, что это глупая шутка.

— В Шервудском лесу?!

— Да, — он пристально вгляделся в мое лицо и решил: — Думаю, тебе не помешает выпить. На празднике в Руттерфорде всегда бывает вволю отличного эля. Мы идем сейчас в Руттерфорд, если хочешь — пошли с нами. Может, встретишь там знакомцев и вспомнишь, откуда ты, а нет — так хоть повеселишься! Vinum loetificat cor hominis[1], как говорит брат Тук...

Мой здравый смысл испустил предсмертный взвизг, когда части мозаики вдруг начали быстро укладываться на места.

— Брат Тук... Шервудский лес... Робин Локсли... Робин Гуд?!

— Да, некоторые зовут меня и так. Хей, ты все-таки вспомнил?..

Робин Локсли отшатнулся, когда я запрокинул голову и заорал, распугав птиц в ветвях дубов:

—  Я убью эту долбаную ведьму и ее паршивого кота!!!

ВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ МАЙ

Ну вот, пожалуйста.

Год одна тысяча сто девяносто третий от Рождества Христова, месяц май, графство Ноттингемшир.

Робин Гуд и его стрелки направляются в деревню Руттерфорд — выпить эля, поплясать с местными девушками, прикупить у Хромого Тима наконечников для стрел.

И вместе с ними по весенним полям идет верзила Джон Литтл. Джон Маленький. Маленький Джон. То есть я. Бывший Иван Меньшов, одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения, студент истфака. Как любил говаривать мой дед: «Мама, роди меня обратно!»

Народ Ноттингемшира празднует окончательную победу весны над зимой, денек выдался теплым и солнечным, как будто нарочно созданным для майских забав, и стрелки из Шервудского леса беззаботны и веселы. Они болтают и поют (чаще всего фальшиво), а иногда от избытка сил принимаются бороться друг с другом, как разыгравшиеся щенята. Если же кто-нибудь из них начинает вертеть палку, лучше не подходить к нему ближе, чем на пять шагов. Я вовсе не рвусь получить сегодня еще несколько шишек и ссадин в придачу к тем, которые у меня уже есть.

Все стрелки из Шервудского леса — «волчьи головы», за поимку любого из них шериф заплатил бы щедрее, чем за уши убитого волка, но что с того? Они идут на праздник, беспечнее любого сокмена или виллана, избавившегося в этот день от тяжкого труда. Только Дикон по кличке Барсук остался в надежном лесном логове, да еще Кеннет Беспалый.

Дикон разучился веселиться в тот день, когда стражники сожгли его дом во время сбора «саладиновой десятины»[2] и убили его жену. А Кеннет Беспалый, которому отрубили три пальца на правой руке за убийство королевского оленя, никогда не любил «бесовских игрищ».

Что ж, может, празднование майского дня и впрямь пошло от бесов! От тех стародавних дней, когда свет Христова учения еще не воссиял над Британией, когда бритты и скотты плясали свои языческие пляски под флейты и рожки, а старые боги, объявленные потом вне закона, в неистовых буйных танцах чертили на лужайках «ведьмины круги».

Но стоит ли бояться языческих игрищ тем, кто сам стоит вне закона?

И шервудские стрелки, пройдя через буковую рощу, присоединяются к жителям деревни Руттерфорд, собравшимся возле разукрашенного майского дерева за деревенской оградой. А вместе с аутло[3] из Шервуда в праздничную толпу вливается Джон Литтл.

Как же, черта с два мне удалось в нее «влиться»!

Спасибо Кеннету Беспалому, который одолжил мне свой плащ: эта суконная тряпка едва доходила мне до колен, но я был рад и такому прикрытию. Без плаща я чувствовал бы себя все равно, что голым, настолько отличался мой наряд от нарядов всех людей вокруг. Шервудские стрелки уже успели привыкнуть к моему одеянию, но крестьяне Руттерфорда глазели на меня, как на некое заморское чудо. Они даже не подозревали, насколько я был заморским!

Похоже, их удивляли не только мои «шоссы», «камиза» и обувь, но и мой рост. Я где-то читал, что век от века люди становятся крупнее, а вот теперь сам в этом убедился. Если в двадцать первом веке я был просто высоким, то здесь казался чуть ли не великаном: вряд ли кто-нибудь из здешних мужчин доставал мне хотя бы до уха.

Хорошо, что я пришел сюда не один, иначе мне пришлось бы быть слоном, которого водили напоказ. Лесных стрелков здесь явно хорошо знали, а лохматый мальчишка Мач оказался сыном руттерфордского мельника. Оплеуха, которой наградил Мача любящий папаша, говорила яснее ясного, как мельник относится к прогулкам своего отпрыска в Шервудский лес. А сообразительный мальчишка, чтобы избежать второй затрещины, тут же затараторил обо мне — и вскоре все жители Руттерфорда узнали историю появления в Шервуде высокого, странно одетого незнакомца.

Чуть ли не каждый второй крестьянин с любопытством потрогал молнии на моей рубашке «камизе» и поцокал языком над моей бедой. Надо же, такой здоровяк, а после пары легких ударов по голове не помнит, откуда он взялся и куда шел через Шервудский лес!

Слава богу, они не стали щупать мои шишки. Одного вида разукрашенной ссадинами физиономии «здоровяка» хватило, чтобы подтвердить правдивость рассказа Мача. Дети глазели на меня с разинутыми ртами, женщины сочувственно покачивали головами, девушки с хихиканьем перешептывались, а местные говоруны тут же перечислили с десяток Литтлов в придачу к тем двум, о которых вспомнил Дикон Барсук. Конечно, эти имена не пробудили мою память, и тогда меня оставили в покое.