Андрей Ерпылев - Расколотые небеса

Этого удара Борис Лаврентьевич уже вынести не мог.

Втянув голову в плечи, он вышел в коридор, и всю дорогу до пока еще своих апартаментов ему казалось, что все встречные придворные, дамы и прочие завсегдатаи Зимнего дворца прячут за вежливыми приветствиями ехидные усмешки. Даже непроницаемые дворцовые гренадеры, замершие на своих постах, чудилось ему, скрывали в пышных усах улыбки.

«Все знают! Все! — бесился он. — Все рады моему унижению! Подлецы! Мерзавцы! Негодяи!..»

Только ворвавшись в свой кабинет, он дал волю гневу, швыряя на пол бумаги и безделушки из шкафов, топча их ногами, изрыгая угрозы… В таком состоянии он был попросту страшен, и секретарь светлейшего, пытался сделаться как можно меньше, незаметнее, проклиная покойных папеньку и матушку, что уродили его таким вот богатырем — косая сажень в плечах.

Гнев опального вельможи непременно обрушился бы на него, если бы, деликатно стукнув в дверь, не появился дворцовый фельдъегерь в своем блестящем мундире.

— Пакет из Министерства Внешних Сношений!.. — провозгласил служака и осекся, струхнув: Челкин с неузнаваемо исказившимся лицом, какого-то буро-лилового цвета, все-таки разорвал крючки тесного воротника и стоял, шатаясь, посреди кабинета, сжимая и разжимая кулаки. Из горла его несся даже не хрип, а какой-то клекот, наподобие индюшачьего.

— Воды его светлости! — опомнился первым секретарь и стремглав кинулся в смежное помещение, где безнадежно остывал сейчас легкий завтрак, накрытый для царедворца.

Но было уже поздно.

Страшно скосив глаз куда-то вбок, Борис Лавреньтевич вдруг всхрапнул запаленной лошадью, схватил себя правой рукой за горло, запрокинул голову и грянулся во всю длину навзничь.

— Помогите! Помогите! — верещал до смерти перепуганный секретарь, пытаясь приподнять тяжелую, окровавленную (от удара о пол был рассечен затылок) голову вельможи, влить сквозь стиснутые намертво зубы хоть капельку воды. — Бегите за врачом, поручик!..

Явившиеся на зов медики констатировали у перенесенного на диван Челкина обширнейшее кровоизлияние в мозг и паралич всей левой стороны тела…

Два человека, мужчина и женщина, стояли перед полированной гранитной плитой, установленной посреди степи. На этом могильном камне не значилось ни имени, ни фамилии, ни дат рождения и смерти. Не было даже портрета. Лишь глубоко врезанный в темно-красное, словно запекшаяся кровь, каменное зеркало золотой православный крест и скупые строки эпитафии: «Придя ниоткуда, ты ушел в никуда».

— Вы считаете, что этого достаточно? — нарушил молчание мужчина. — Может быть, стоило написать хотя бы имя?

— Для тех, кто знает, — достаточно, — отрезала женщина и, присев, поправила на плите букет цветов, чтобы он не закрывал надпись. — А тем, кто не знает, даже имя ничего не скажет…

Безымянный памятник был изготовлен в лучшей похоронной фирме Санкт-Петербурга на личные средства Маргариты фон Штайнберг и установлен в степи под Самарой, близ понемногу оживающей деревни Чудымушкино, точно под тем местом, где в огромной высоте парил еще полтора месяца назад портал между двумя мирами-близнецами. Он был не столь помпезен, как монумент на месте гибели «Святогора», едва различимый отсюда, и вряд ли после того, как эти цветы увянут, кто-нибудь возложит на него свежие. И невдомек было озадаченным странным заказом каменотесам, что под надгробной плитой их работы никогда не будет ни могилы, ни гроба, даже пустого, символического. Но ведь подвесить памятник в одиннадцати километрах над землей невозможно…

— И вообще, — иронически улыбнулась Маргарита, поднимаясь на ноги, — чье имя вы хотели на этом камне высечь? Бежецкого? Здешний Бежецкий жив, здоров и в ближайшее время обзаводиться подобным атрибутом не собирается. Ротмистра Воинова? Он тоже жив и здоров. Стоит сейчас рядом со мной и задает неуместные вопросы. Или я должна придумывать для вас, сударь, еще одну липовую биографию? Много чести.

— Ну… я…

— Прекратите мямлить, Александр Павлович. Чем вы намерены зарабатывать на жизнь? Поймите, что вся ваша биография, все заслуги и достижения остались там, по ту сторону. Здесь вы — ноль. Поэтому прекратите спорить и привыкайте к тому, что сейчас ваша фамилия — Воинов. И вы понижены в чине до ротмистра.

— Я согласен, Маргарита, вы же знаете.

— И никаких «Маргарит». Сударыня, ваше превосходительство — вы не забыли о моем чине? — баронесса, в крайнем случае — Маргарита Генриховна.

— Маргарита…

— На что вы надеялись, сударь? — повернула к нему непроницаемое лицо женщина. — Что я брошусь вам на шею сразу же, как только вы спуститесь на нашу грешную землю?

— Мы же…

— У нас с ВАМИ ничего не было, — отрезала она. — Да, я когда-то любила некого ротмистра Бежецкого, но все это — в прошлом. В прошлом моего мира. С вами лично у нас не было никаких отношений. Ваша Маргарита умерла. И в ее смерти есть толика вашей вины, сударь. Так что довольствуйтесь тем, что есть.

— Но Воинов…

— А-а-а! Вы хотели занять ЕГО место? Разочарую вас: у нас с ним тоже ничего… не было…

— Как прикажете, — отвел глаза мужчина, не в силах видеть слез на дорогих глазах.

Они постояли еще немного и пошли к автомобилю, ожидавшему их неподалеку.

— Но я могу надеяться? — спросил мужчина, усаживаясь за руль.

— Время покажет… — устало проговорила женщина, смотря сквозь стекло на темно-красное пятнышко, теряющееся в пожухшей на солнце траве. — Кому и на что стоит надеяться. Живое — живым…

Смерть оказалась совсем не такой страшной, как думал Александр.

Ни ослепительной, выжигающей глаза вспышки, ни испепеляющего жара ядерного взрыва, ни даже могильной черноты. И уж тем более ни конуса света, затягивающего его куда-то, ни улыбчивых ангелов или хмурых чертей, явившихся по его грешную душу.

Все напоминало последствия того самого, первого, еще афганского ранения, когда только что отдававший в горячке боя команды лейтенант вдруг с изумлением обнаружил себя лежащим на госпитальной койке. Уже без каски и автомата, но со скованной гипсом рукой и обмотанной бинтами головой. Уставившись в беленый потолок палаты с бегущей по неряшливо заделанному русту прихотливой трещиной, напоминавшей реку Волга в исполнении картографов.

Бинтов и гипса, сейчас, правда, не было, равно как госпитальной койки, потолка с отслаивающимися пластами побелки и колючего больничного одеяла. Но и штурвал истребителя вместе с приборной панелью исчез без следа, а вместе с ним — компенсирующий костюм, шлем и перчатки. Коснувшись головы, он не обнаружил той самой страшненькой шапочки с иглами.

Бежецкий был облачен в легкий костюм незнакомого, но очень удобного покроя и какие-то странноватые, но не выглядящие смешно туфли. А окружение…

Ни на что виденное ранее непонятное помещение, в котором он оказался, не походило. Белоснежное, без углов у сливающихся в одно целое стен и потолка. Странноватый дизайн не давал ощутить перспективы, поэтому казалось, что стены одновременно и рядом, и очень далеко. Ноги ощущали ровную твердую поверхность, но с полом она не имела ничего общего. Присев на корточки и коснувшись белоснежного «нечто», на котором стоял, Александр почувствовал под пальцами что-то мягкое, теплое, упругое, будто наполненный горячей водой матрас или шкуру огромного доброго животного.

«Чертовщина какая-то!.. Неужто это и есть тот самый „тот свет“? Я и в самом деле умер?…»

— Я бы так не сказал, — послышался приятный мужской голос, и Александр резко обернулся, вставая.

За спиной обнаружился полный румяный мужчина в отливающем металлом костюме, возникший ниоткуда — никаких признаков двери не наблюдалось. Никаких опасений или неприязни возникший из ничего персонаж не вызывал: с первого взгляда он стал кем-то вроде старого доброго знакомого или близкого родственника.

— Извините? — выдавил из себя Бежецкий.

— Ну, я бы не сказал, что вы умерли, — доброжелательно повторил незнакомец. — Хотя для внешнего мира, конечно…

«Внешнего мира?…»

— Где я? Моя миссия удалась? Что будет дальше? — засыпал он мужчину — определенно одного из хозяев этого околотка — вопросами. — Почему?…

— Слишком много вопросов, — снова улыбнулся тот. — Давайте я вам лучше расскажу, кто мы и чего мы хотели…

Перед Александром повисло в воздухе сложнейшее переплетение разноцветных нитей, среди которых преобладали золотистые, но встречались зеленые и красные и, совсем редко, других цветов радуги. Клубок жил своей жизнью, постоянно меняя форму, словно перетекая из неправильного шара в некое подобие куба и тут же во что-то конусообразное… Нити извивались, каждую секунду переплетаясь по-новому, создавая все новый и новый прихотливый узор. Бежецкому на мгновение показалось, что он что-то уловил в диком переплетении, но, стоило всмотреться, понимание ушло, а взамен навалилась головная боль, постепенно становящаяся все более и более мучительной. Внезапно он понял, что все то время, что он созерцал разноцветное живое чудо, его окружал какой-то невообразимый шум, наподобие какофонии, издаваемой симфоническим оркестром в процессе настройки инструментов, только еще более хаотический и немелодичный. Дали знать о себе и другие органы чувств, причем не с лучшей стороны…