Олег Никитин - Корабельщик

– А этого зачем привезли? – сварливо осведомился он, кивнув на травмированного. Тот обвис на руках двух гвардейцев и не мог самостоятельно передвигаться.

– Ходил же вроде, – удивился лейтенант. – Ладно, сами справимся. Донат, освободи парня…

Служитель внимательно взглянул на потрепанного министра и задумчиво покачал головой. Однако ничего не сказал, лишь молча шагнул вглубь Храма. Максим был принужден последовать за ним, потому что в спину ему уперлось острие штыка. Ступая почти на ощупь, он прошел в гулком, спускающемся под землю винтовом коридоре сто или двести саженей, пока не очутился с провожатыми в нижнем подземелье Храма. Факел в руке служителя поднялся повыше, освещая низкий, залитый водой ход с провалами по бокам.

Барона втолкнули в первую же дверь, которая глухо скрипнула и клацнула замком позади него. В камере было абсолютно темно.

– Кто тут? – робко прошептал некто во мраке. Голос, судя по всему, принадлежал женщине, хотя и звучал хрипловато. Максим напряг зрение, протянул вперед руки, но ничего не увидел и не нащупал.

– Где вы? – спросил он. – Вы сидите или стоите?

– Здесь есть каменная скамейка…

Перебирая ладонями по влажной, выщербленной стене, Максим продвинулся вперед и через пять шагов наткнулся коленями на выступ. Узница схватила его и притянула к себе, и барон плюхнулся на холодный камень. Как ни странно, он почувствовал некоторое облегчение – многочисленные легкие ожоги, саднившие до этого, как будто растворились в сырой прохладе.

Он внезапно ощутил, как сидевшая тут женщина что было сил прижимается к нему, дрожа от холода, и был вынужден обнять ее. Влажные волосы скользнули по его подбородку, от них пахло землей и плесенью.

– Вы давно тут? – проговорил он.

– Не знаю… Меня утром арестовали. Сейчас уже вечер?

Рустиков кивнул, тут же опомнился и сказал:

– Да. Почему вас до сих пор не расстреляли?

– Не знаю… Наверное, все служители занимаются другими делами, поважнее. Мое-то пустяковое… Ребенку рукавом сопли утерла, когда он их на кулак намотал. Ох, хотела же еще дома оставить, а он заканючил – возьми меня с собой да возьми. Так и не стало у меня… Патрулю на глаза попался, дурачок. Да и я хороша, надо же было с подтиранием лезть, и не схватили бы меня…

Она шмыгнул носом, и Максим подумал, что сама женщина, видимо, также подхватила простуду – или от сына, или из-за этаких сырости и холода, что царили в подземельях. Он хотел отодвинуться, чтобы и самому не заболеть, но силы куда-то испарились или замерзли вместе с мышцами. Впрочем, холод его пока не беспокоил.

– А вы-то как тут очутились, сударь? Можно я к вам на колени сяду, больно уж скамейка холодная… Благодарствуйте, сударь.

Она была тонкой, легкой как девочка и совсем застывшей. Наверное, и выглядела она лет на шестнадцать-семнадцать – вот только беспросветный мрак не давал Максиму увидеть ее, только почувствовать. Легко умирать, когда не оставляешь после себя беспризорных детей, оттого и рассказала она о своей беде без всякой боли. Или же это долгое ожидание и телесные муки вытравили у нее из души всякие переживания о себе и ребенке?

– Я вытащил из горящего дома свою дочь, – вздохнул он. – А она была уже мертвая…

– Дурачки мы оба, – хихикнула девушка.

– Согласен с вами, сударыня, – мягко улыбнулся барон. – Вы могли бы родить еще много детей, а я… Наверное, тоже мог бы жениться.

– А вы уже много раз?… – Она подняла голову, и Максим почувствовал ее землистое, на удивление теплое дыхание на лице.

– Много.

– А давайте будем думать, что я ваша последняя жена, а вы мой последний муж, – загорелась женщина. – Представим, что мы сидим на диване в гостиной – у вас была когда-нибудь гостиная? – смотрим в окошко на небо и считаем облака… Ну, глаза закрыли? А то как представите? – Она вдруг легко рассмеялась, и смех ее гулко и стыло прозвучал в камере. – Сидим и смотрим, а вы меня вот как сейчас обнимаете, и скоро вечер, впереди теплая постель и жаркие поцелуи. Любовь, конечно.

– М-да… – хмыкнул Максим. – А над нами на самом деле не потолок камеры, а ночное небо, и оно затянуто тучами так плотно, что совсем не видно звезд. Только если очень сильно прищуриться, разглядишь. Такие красные точки. Они кружатся, словно в праздничном танце, мерцают…

“Тьфу ты, что за чушь лезет на язык, – одернул себя барон. – Очень уж на синематограф смахивает, да где только ты камеры увидел? Актеришка”. Вместо того, чтобы выплескивать слова на благодарную слушательницу, он стал перекатывать их в голове, выстраивая в бессвязные предложения-мысли. Словно черная пустота в камере требовала заполнить себя хоть чем-нибудь, пусть эфемерным и бессмысленным вроде непроизнесенных слов.

– Что же вы замолчали, сударь? – встрепенулась девушка. – Как с вами тепло. Как вы думаете, меня отпустят или нет? Я ведь могу родить еще много детей, какой смысл меня освобождать? Или лучше умереть поскорее, чтобы не так черно было?

– Могут и отпустить, – бодро сказал Максим. – Сейчас Уложения стали совсем либеральные.

– Как вы умно разговариваете, сударь, – с уважением протянула она. – А давайте познакомимся, мы все-таки теперь супруги. Меня зовут Кира, по матери Кассианова. Я в пекарне работаю, только в апреле устроилась, тесто размешивать. А вас как?

– Какая теперь разница?

Где-то в отдалении глухо, словно сквозь толщу воды, звякнул засов, застучали по ступеням тяжелые шаги. Они приближались, и девушка вздрогнула, прислушиваясь, и вжалась в Максима, будто он мог остановить стражу Храма.

– Слушай, – зашептал барон ей в ухо, торопясь и проглатывая малозначащие слоги. – Меня зовут Максим Рустиков, я работал в Военном ведомстве. Если тебя все-таки отпустят, побеги к бывшему министру Магнову по адресу… – Он два раза назвал номер дома и название улицы, на которой стоял особняк Элизбара. – Прорвись к самому… Скажи, что меня держат в подвале Храма. Он мне поможет.

– А если это за тобой? – испуганно пискнула Кира, и тут в замке заскрежетало, дверь отъехала в сторону, и по глазам резанул свет факела.

В камеру вошло двое служителей с накинутыми на головы капюшонами, они сдернули девушку с колен Максима и поставили на ноги. Не говоря ни слова, они подтолкнули ее к выходу. Светящаяся полоска между дверью и косяком сузилась и вновь со скрежетом пропала. “Куда вы меня ведете?” – услышал Максим слабый голос Киры, но ей никто не ответил, и барон в отчаянии хлопнул ладонью по скамье. Никаких извинений, ни одного ободряющего слова! Неужели ее повели к алтарю?

Он встал и с усилием зашагал из стороны в сторону, вытянув перед собой руки. Мышцы совершенно онемели от холода, а ожоги отдавались в теле тупой болью. Но все эти бестолковые телодвижения хоть как-то отвлекли Максима от полного погружения в душевный мрак, а касания коленями и пальцами препятствий заставили мозг работать – пусть и вхолостую. “Вперед, назад”, – бормотал Максим, слепо таращась во тьму. Наконец он выдохся и после некоторых поисков нащупал каменный выступ.

Ему захотелось крикнуть что-нибудь страшное и бессмысленное, и он не стал сдерживаться – в стенах камеры заметались проклятия по адресу Солнца и Смерти, Евграфа и неведомого лейтенанта, а затем пришла очередь и безадресных воплей.

Сколько прошло времени с момента, как увели Киру, Максим не знал – его внутренние часы отказались работать. “Вот так же, наверное, живут звезды, – невпопад размышлял он между приступами тупого отчаяния. – Только они видят нас и соседок, обмениваются световыми сигналами-словами. Жалуются отцу или матери, или хвалятся перед ними, играют и светятся в свое удовольствие. Что для них время?” Несколько раз Максим будто просыпался и начинал ходить по камере, натыкаясь на стены, потом опять сидел или лежал, леденея вместе с камнем. Похоже, не осталось ни одного места на его теле или внутри его, которое бы не болело.

В последний раз они гуляли всей семьей с Гликерией и Агапитом в придачу в самом конце декабря, когда метель неожиданно улеглась и выходной день случился солнечным и тихим. Только Касинии нездоровилось, и она решила не ездить, чтобы не подвергать родных опасности.

Шофер с ветерком доставил Рустиковых к подножию холма, который возвышался в самом конце Архелаевой улицы. Домишки тут стояли неказистые и старинные, а потому и жили в них разные обедневшие торговцы и бывшие крестьяне. Потеряв землю, они не пошли в наем к новому хозяину, а предпочли рискнуть и поискать счастья в столице. Зимой они подряжались строить ледяные горки и лепить фигуры из снега для муниципии, а их женщины торговали сластями и самодельной выпечкой.

И в самом деле, накатавшись с горок и побарахтавшись в сугробах, нередко хотелось махнуть рукой на здоровье да и купить за сотню-другую талеров горячий пирожок с сомнительной начинкой.

Кандид тут же, едва выбравшись из мобиля, потребовал себе сладкого чая с плюшкой, и Гликерии пришлось купить ему все, что нужно. Малыш несколько месяцев назад твердо встал на ноги и теперь с усмешкой оглядывался на Руфину, которая принуждена была катиться в санках. Впрочем, пешеходная дорога поднималась в гору, и через десяток саженей Кандид без лишних разговоров вскарабкался на шею Агапита.