Дмитрий Матяш - Выход 493

— Мне почему-то думается, что начальником экспедиции тут пока еще числюсь я! — поднявшись на ноги, выкрикнул он в сторону практически утопшей в ночи фигуре. — Так вот я что-то не припомню, чтобы я кого-то отпускал, боец! Ну-ка живо сюда! И лучше не заставляй меня идти за тобой, — добавил он, когда понял, что фигура Секача по-прежнему остается бездвижной. — Ну!

И он вернулся. Не спеша, нехотя, будто ноги тащили его помимо его желания, как малолетнего шкодника к отцу с ремнем в руке. Намеренно остановился подальше от костра, от сгрудившихся вокруг него людей, вдруг почувствовав что за эти несколько минут между ними выросла невидимая, но достаточно плотная стена. В их взглядах он прочел, что стал им чуждым. И хотя некоторые, из остатков уважения, делали робкие попытки завуалировать свое к нему предубеждение и недоверчивость, большинство же смотрели на него с откровенной осторожностью или даже опаской.

Кого они во мне видят? — думал он. — Кто я в их глазах? Оболочка, которую еще недавно они считали своим другом, называли «Серегой», уважали и принимали за своего. Кем я стал для них теперь? Я для них больше не человек, а совершенно иное создание, лишь — как сказал бы Крысолов, — человекоподобное. Похожее на человека, но уже им не являющееся.

Секач слишком хорошо знал, о чем все они думали, потому что еще недавно сам смотрел на человекоподобных существ так же. Как на испорченную деталь, как на дешевую китайскую подделку. Все их мысли для него были на поверхности. Любопытство, соболезнование, презрение, опаска — стандартный набор чувств, который переживает человек, увидев мизерника или банкира. Теперь же они так смотрели на него.

— Кирилл, — его голос был тверд, но гнетущую его душу тоску за твердостью было не скрыть. — Я знаю, что заставляет тебя так говорить. Ты был для меня лучшим другом за все то время, что я прожил в Укрытии. Навсегда им и останешься. Но теперь все поменялось. Ты ведь сам знаешь, что я должен. Я не хочу быть средь вас изгоем, чтобы вы шарахались от меня как от тени крылача, боялись протянуть руку чтобы поздороваться. Поэтому если кого-то еще интересует мое мнение, то вот оно: я сам хочу уйти.

— Хорошо, — опустив голову, согласился Крысолов, — раз ты сам решил, ты уйдешь. Но прежде, чем ты покинешь нас, я хотел бы кое-что рассказать. Быть может, это как-нибудь повлияет на твое решение, а также на мнение всех вас относительно тебя, — он обвел всех сталкеров долгим взглядом, в конце остановив его на своем напарнике.

Бешеный подкинул в костер несколько сухих поленьев, и внимание всех присутствующих сразу же переключилось на то, как жадные языки пламени начинают облизывать свежую пищу, неуверенно пробовать ее на вкус, и по мере съедания — расти, шириться, полыхать все ярче и ярче. Будто чтобы и Секач, стоявший от него в десяти шагах, на расстоянии, которое уже нельзя было назвать дружеским, мог почувствовать идущее тепло.

— Вот ты, Тюремщик, скажи мне, как ты считаешь, почему они разбирают завал? — повернув голову в того сторону, спросил Крысолов.

— Ты нам так этого и не рассказал, поэтому мы считали, что ты сумел договориться с их вожаком, — повел плечом он. — А что, нет?

Крысолов засмеялся.

— Ну вы, блин, даете. Вы все, что ли так считаете? — он снова обвел всех сталкеров взглядом, и те неопределенно закивали. — Эх, ну как я могу с ними договориться? Они что, говорить умеют? Или я с ними на мигах?

— Тогда будьте же так добры, объясните нам, уважаемый Кирилл Валериевич, — лицо старика выражало подлинную заинтересованность, — как вам это удалось.

И Крысолов рассказал. Рассказал о случае в Яготине, о собаках, о датчике, о «Едином Смотрящем», о бункерах «первенцев», о дозиметрах, воздухе, спутниках, «Афта-лайфе», обо всем, что узнал от одного из ученых, пожертвовавших своим мозгом ради науки. Рассказал о харьковчанах, которые сумели выжить, но все еще продолжают нуждаться в них не столько как для защиты, сколько для поднесения духа. О себе, о своих телепатических способностях. И сталкеры, не считая недоверчивого выражения на лицах Тюремщика и Михалыча, — впрочем этим удивляться не приходилось, — заворожено молчали и, не смыкая даже век, внимательно, как жаждущие новых знаний послушники, вникали в поведанное Кириллом Валериевичем.

При каких либо других обстоятельствах он уже давно отдал бы приказ и не деликатничал бы. Сказал бы продолжать путь в Харьков, значит, продолжать и отставить все трепления на эту тему. Но делать он этого не стал. Возможно, по той причине, что отдай он подобный приказ, предварительно не согласовав его с остальными членами экспедиции, и его вменяемость наряду с кристальностью рассудка могли бы встать под большой вопрос.

«Какого черта?! — могли бы возразить остальные члены экспедиции, и были бы, разумеется, правы на все сто: — С какой радости нам продолжать экспедицию? Преследовать надуманные идеи? Проверить, кто там передает нам приветы из Харькова? Да вы в своем уме, командир? У нас уже один человек числится пропавшим без вести, неизвестно где «Бессонница» со своим экипажем, а мы тут покатушки в Харьков устроим?!»

И тогда кто его знает, где он проведет остаток времени, что они будут ехать обратно? Запрут в последнем отсеке «Чистильщикова» вагона, оружие заберут, люк загерметизируют, вот и посиди, дорогой товарищ начальник в изоляции пока домой не вернемся. Так это же еще в лучшем случае. В худшем, если он сопротивляться начнет, то есть выкажет свою потенциальную опасность для остальных членов экипажа, а в дальнейшем и для всего Укрытия в целом, то и того похлеще — высадят у ближайшей деревни, автомат с рожком патронов бросят, и будь здоров, не поминай лихом, великий Крысолов.

Ведь разные случаи были. Сталкерам не привыкать к тому, что их командиры, даже самые мудрые и опытные, рано или поздно съезжают с катушек и начинают отдавать такие приказы, о выполнении которых трезвым умом никогда и не подумаешь. А посему в случай чего церемониться не будут: только учуят, что с командующим нелады, и все — прощай дорогой Крысолов, не выдержала твоя психика очередного испытания.

— Я не знаю, верите ли вы мне, — подытоживал он. — Я не знаю, верю ли сам сказанному «Единым Смотрящим», но, видит Бог, я согласен в это поверить. Пускай мне для этого придется признать себя… — он покосился на Секача, — существом, далеким от прежнего понятия «человек»… Ну и черт с ним, главное, что мы ведь есть, что мы живы, а, значит, и будем жить. А форма наша — это всего лишь форма. Все поменялось же вокруг нас, все! Природа, атмосфера, биосреда — да все! Почему наша форма должна оставаться прежней? Возможно даже, что это и есть следующий этап эволюции! Ведь какому-нибудь неандертальцу если бы показать современного человека, он ведь тоже подумал бы, что тот выглядит как полный урод. Да и ну ее к черту, форму эту! Какой бы она там не была через двести лет, главное, что у нас останется сознание, — он постучал себя крюком указательного пальца по виску. — Мы должны его сохранить. И тогда мы сможем дальше развивать наши таланты, изучать природу, создавать новые разделы в науке, рисовать картины и писать книги о подвигах наших сталкеров. Быть может, кто-то когда-то напишет и о нас, мужики, о нашем выходе четыреста девяносто три, о том, как мы стояли на грани, но все-таки сумели удержаться одной командой! — последнее сказанное Крысолову, видимо, настолько понравилось, что он решил его повторить еще дважды: — Одной командой, мужики! Одной командой!