Александр Афанасьев - Отягощенные злом

– Можно?

– Да, Ваше Высокопревосходительство.

Я заглянул в глазок. Ну конечно. Разночинская тварь. Вытянутое, лошадиное лицо, горбатый нос, черная вмятина от дужки очков на носу. Синяки, черные, желтые, пластыри и повязки. Как это существо вообще смогло покуситься на Его Величество… Остается надеяться, что это все-таки не еврей, – иначе могут быть погромы…

– Ест?

– Да, поел немного.

– Проверяйте все, что ему приносят. Еду, питье. Пусть тот, кто это принес, сам попробует все, что принес.

– Есть.

– Воду тоже проверяйте. Пусть и в закрытых бутылках. Хлеб – только нарезанный тонкими ломтями.

– Есть.

Я обернулся к своему провожатому:

– Гаврилов. Верно…

– Верно, Ваше Высокопревосходительство. Мичман.

– Войдете за мной. Будете присутствовать.

– Э… Ваше Высокопревосходительство, а допуск?

– Под мою ответственность. Скрывать уже нечего… доскрывались. К тому же вы мне нужны не как понятой, а как охранник.

– Ваше Высокопревосходительство, да пусть только…

– Вы не поняли, мичман. Вы будете охранять не меня от задержанного, а задержанного от меня. Николай Александрович был мне другом с пяти лет, у меня не было ни братьев, ни сестер… родители погибли. А он был. Поэтому, если я не сдержусь, приказываю уберечь задержанного от моих рук, хотя бы и силой. Приказ ясен?

– Ясен. Только…

– Что – «только»?

– Прошу освободить меня от этого приказа, Ваше Высокопревосходительство.

– В чем дело?

– В двенадцатом, на празднованиях…[73] я замещал пост гвардейцев[74]. Моя дама сердца… очень хотела посмотреть дворец. Ее Величество увидела Наташу… пригласила ее на чай в малую гостиную… прислала нам подарок на свадьбу… я тоже могу не сдержаться, Ваше Высокопревосходительство. Я не железный. Пусть кто-то из второй роты подежурит. Я сейчас скажу…

А я – железный?

Задержанного достаточно сильно потоптали, но костей не поломали. Наверное, и поломали бы, если бы не отбили вовремя.

Я подвинул стул, заметив, что надо бы кому-то распорядиться о замене мебели: взяли откуда-то из бистро, пластиковую, если умело разломать, можно получить предметы с острыми краями. Посмотрел задержанному в глаза:

– Добрый день, Серебрянский. Поговорим?

Исламский экстремист – а я достаточно имел с ними дело – молчал бы как мертвый, даже если бы его принялись тут резать на куски. Конечно, там не все такие, разные попадаются, но и таких достаточно. А этот… нет, этот молчать не будет. Этот и до меня попробует донести свою кровавую правду, ради которой он убил человека, а готов был убить миллионы. Точнее, участвовал в убийстве человека, хотя готов был убить и сам. Этот молчать не будет, не та масть…

Интересно, почему те, кто несет правду всем людям на земле, обязательно заканчивают убийством? Почему так происходит?

– Мне не о чем с вами говорить. Я все скажу на суде.

– Кто сказал, что вам положен суд? Вы террорист и государственный изменник, покуситель на Высочайшую особу, вам положен военный трибунал.

– Значит, скажу на трибунале.

– Кто сказал, что кто-то будет вас там слушать?

Серебрянский – данные его удалось установить довольно быстро – посмотрел на меня, но ничего не сказал. Разночинец, как есть разночинец. Он будет нести свою правду, даже если она никому не нужна и неинтересна.

– У вас есть дети, Серебрянский?

Покуситель обжег меня взглядом:

– Что, и их повесите?

Несмотря на тяжесть ситуации, мне вдруг захотелось рассмеяться. Я едва сдержался.

– Повесим? За кого вы нас принимаете, Серебрянский? Не равняйте нас с вами и вашими дружками. Сын да не понесет греха отца – не помните, откуда это? Мы отомстим вам по-другому. Мы устроим ваших детей в самые лучшие дома призрения, если они еще малы. А потом мы устроим их в лучшие учебные заведения за государственный счет. Для мальчика мы подберем лучшее суворовское, нахимовское или реальное училище, может быть, поможем поступить в университет, если он проявит способности. Девочку постараемся устроить в Смольный. Мы сделаем все, чтобы они выросли нормальными, уважаемыми людьми с нормальными, человеческими чувствами, чтобы они любили Родину, чтобы они честно трудились и обзавелись семьями, чтобы у них родились дети. Если мы найдем ваших детей – обещаю, что я лично прослежу за их судьбой, за тем, чтобы они стали нормальными людьми, а не такими, как вы. И чтобы они устыдились своего отца и того, что он совершил. Это и будет самой страшной местью вам, Серебрянский. Не будет по-вашему. Никогда не будет. Так есть у вас дети?

– Нет.

– Здорово. Вам сколько лет?

– А что?

– Да ничего. Я знаю, что вам тридцать один. Поздновато для того, чтобы обзаводиться детьми. Хотя я слышал, революционеры вообще в свальном грехе живут. Это так?

Серебрянский не ответил.

– А вот у Николая Александровича Романова дети были. Пятеро детей. Он был нормальным человеком, не таким, как вы. Всю свою сознательную жизнь он помнил о долге и никогда не уклонялся от него. Его ноша была тяжела, но он нес ее до конца, не жаловался и никогда не пытался переложить ее на других. Если к вам придет его сын – просто сын, не Наследник, – и спросит, за что вы убили его отца, что вы ему ответите?

– Мне не нужно прощение! – взвился Серебрянский. Он выглядел бы смешно и глупо, если бы не было так страшно то, что он совершил.

– А никто и не говорит о прощении. Не думайте, что все будет так, как сто лет назад. За эти сто лет мы озверели, Серебрянский. Мы готовы рвать зубами, брать кровь за кровь, наши души отягощены злом не меньше, чем ваши. Но скажите все-таки мне: за что? Просто – за что?

– Монархия должна пасть.

– Почему?

– А вы не понимаете?

– Нет.

Теперь в глаза мне смотрел Серебрянский – так же, как до этого я смотрел в его глаза.

– Да… вы не понимаете.

– А что я должен понимать? Вы приходите к людям и говорите, что власть несправедлива. Но когда люди гонят вас – вы приходите с оружием и убиваете. Я хорошо изучал историю, Серебрянский. Я помню, что такое эсеры. Сначала они убивали чиновников Империи. Но потом нашелся самый страшный среди эсеров, этакий крысиный король[75]. И он перешел на сторону государства и перебил всех эсеров, как крыс. Вам не страшно, Серебрянский? В конечном итоге кто-то перестает верить в ваши идиотские бредни и переходит на нашу сторону. И начинает истреблять вас, отнюдь не нашими методами. Без суда, без следствия. В пригородах дачники до сих пор находят безымянные могилы. С дыркой в черепе.

– Вот потому монархия и должна пасть! Вы даже не понимаете, за что вас так ненавидят! Вы готовы оболгать и извратить все, что против вас! Вы короли провокаций и террора, вы ведете войну против собственной страны, собственного народа! Ради ваших богатств вы готовы перебить половину населения страны! Но все равно народ нельзя обманывать долго! Народ восстанет и сметет вас! Сметет!

Господи… да он сумасшедший. Сумасшедший.

Серебрянский кричал что-то еще, брызгал слюной… а у меня внезапно отключился слух и заболела голова. Так бывает… последствия старой контузии еще в Тегеране. Просто недолечился, и, как получается, зря.

Он брызгал слюной – а я думал. Неужели вот это жалкое существо, не оставившее после себя ничего, кроме трупа, всерьез? Какие богатства? Кто думает о богатстве? Мои дела совсем не в порядке, привести их в порядок некому и некогда, потому что с двадцати лет я на передовой. На невидимой передовой, на фронте тайной войны, которая с девяносто второго так и не утихала, прорываясь то тут, то там кровавыми протуберанцами. Какое богатство, о чем это существо вообще говорит? Человек, которого он убил, Николай, носил свою форму до тех пор, пока кто-то, его супруга или одна из его многочисленных дам сердца, не выбрасывала ее и не заказывала новую. Ему было наплевать на то, что форма старая и поношенная, он просто не думал об этом, потому что думать было некогда. Он вообще никогда сам не заказывал себе новую одежду. О чем это существо вообще?

– Вы меня не слушаете?

Слух вернулся. Серебрянский смотрел на меня с какой-то обидой.

– Правильно, вам наплевать. Вы живете без памяти, вы умеете забывать тех, кого убили ваши деды. Но мы – все помним…

О Аллах…

В шестьсот восьмидесятом году от Рождества Христова (десятого мухаррама шестьдесят первого года по Лунной Хиджре) в битве при Кербеле погиб имам Хусейн ибн Али, внук пророка Мухаммеда. Его гибель стала прологом к расколу мусульманской уммы на суннитов и шиитов и долгой, с тех пор так и не затихшей вражды. Сам имам Хусейн погиб от почти шестидесяти ранений, его голову доставили отрезанной во дворец его злейшего врага Язида на блюде, и он бил по ней палкой. Это зверское убийство для шиитов произошло как будто только вчера, шиитская община продолжает мстить живым за давно умерших, причем злейшими врагами для них являются такие же мусульмане, только шииты. Шииты с детства учат своих детей лгать точно так же, как мы учим детей говорить правду, каждый шиит стремится к мученической смерти и перед этим убить как можно больше людей во имя своей безумной веры. В день, когда умер имам Хусейн, они выходят на улицы в черном и бьют себя в грудь, а потом наносят себе кровавые раны ножами и короткими мечами… Мы запретили это делать в крупных городах, но в сельской местности за всеми не уследишь. А сейчас передо мной сидел даже не безумный идиот… а опасный фанатик, ослепленный своей безумной верой и не желающий ничего слышать. Такой же, как эти шииты. Его надо было убить как можно быстрее, как бешеную собаку, чтобы она не успела никого покусать… но сначала надо попытаться понять. Как этот урод оказался там, где оказался? Как никто не обратил внимания на явно нездорового человека?