Стас Северский - Боец тишины

— Вольф, ты снова мне волосы путаешь?! Давай я их отрежу и отдам тебе! Тогда ты меня будить перестанешь!

— У меня свои есть.

Агнешка осторожно расчесала рукой мои волосы и рассыпала светлые пряди по моим плечам.

— Они не твои, Вольф…

Я остановил ее руку, готовую сорвать их с моей головы.

— Не трогай, меня здесь привыкли в таком виде встречать.

Она не послушалась, и я отвернулся, стараясь скрыть от нее и солнечного света изувеченное лицо.

— Не прячь от меня шрамы, Вольф. Пусть ты и стараешься скрыть их, я помню о них постоянно.

Я повернулся к ней и всмотрелся в ее лицо. Ожидал снова приметить невольно промелькнувшее отвращение, а заметил в ее глазах одну лишь нежность. Нет в них прежнего страха и неприязни — одно лишь ласковое веселье. Похоже, она, и правда, привыкла и притерпелась ко мне.

— Вольф, я долго думала и… Я задавала себе вопросы и… Вольф, я спрашивала себя, кто мне ближе и дороже всех на свете? С кем я хочу быть всегда? С кем мне не страшно будет встретить смерть? И у меня всегда был ответ… только один ответ — с тобой, Вольф.

Я просиял, еще не понимая, но уже радуясь.

— Ты что, правда?

— Правда, Вольф. Я вот проснулась и поняла вдруг, что… Я тебя больше всех, больше всего люблю. А ты меня любишь?

— А ты что, не знаешь?

— Ты никогда не говорил мне, что любишь меня.

— Если бы я тебя не любил, — я бы не был изувечен и изуродован, а ты бы была мертва.

Агнешка резко вдохнула, закрыла глаза и упала мне на грудь, дрожа от страшных воспоминаний. Я обнял ее, и меня забил озноб зверской страсти. Я охватил ее всю — такую тонкую, такую хрупкую, нежную и чистую.

Солнце стоит высоко, а мы с Агнешкой так и валяемся в разворошенной постели среди разметанных одеял и шкур. Мы смеемся, и счастью моему нет предела. Она снова обвила мою шею гибкими руками, снова зашептала ласковые слова горящими губами и… я вдруг вспомнил, что уже день, а дом еще тих.

— Постой, Агнешка… Стой… Они что, спят еще?

— Кто?

— Все… Все спят… Не порядок.

— Пусть высыпаются. Главное, что они нас не трогают.

— Нет, не положено режим нарушать.

— Вольф, ты больше не можешь? Не можешь, — так и скажи.

Я с отчаяньем посмотрел на прекрасную девушку. Охватил ее тонкую талию нетвердой рукой и… сердце снова начало колотиться, прогоняя по венам крутой кипяток.

Я, тяжело дыша, рухнул на пол, на шкуры, и раскинул дрожащие от слабости руки. Агнешка склонилась надо мной, сверкая глазами, и осыпала меня золотыми волосами.

— Ты такой бледный, Вольф…

— Я всегда бледный.

— Я же вижу, что ты… Я за тебя беспокоюсь.

— Не надо.

— Ты только скажи мне… Обязательно скажи… Слышишь, Вольф?..

Я было открыл рот, но она поцеловала меня… жарко и радостно.

Готтен аймаль! Я сейчас сдохну! Сдохну от всего этого счастья! Я лежу на полу в изнеможении, а вокруг моей головы летает ее звонкий смех… а вдоль моего тела носятся солнечные зайчики от ее зеркальца.

— Ты устал, Вольф… Я же вижу, что устал.

— Я не устал… я умираю. Отпусти меня с миром, Агнешка.

— Нет, расскажи мне сказку…

— Я тебе вчера на ночь рассказал…

— Она снова была про ядерные ракеты…

— Я только такие сочиняю…

— Тогда расскажи мне про ракеты, но так, чтобы было и про любовь…

— Что-то ты ко мне требования завышенные…

— Вольф! Ты обещал мне сказки на ночь! Исполняй обещание!

Что за день, никто из постели выбраться не может, несмотря на ясное солнце. Я вожусь с Агнешкой, и все спят… все вокруг останавливается, когда я не гоняю Войцеха, когда не отрываю Шлегеля от чтения, а Шведа от компьютера, когда не выспрашиваю о новых открытиях старика Крюгера… Весь хутор затих, нигде ни звука… Ничего — сейчас всех на ноги поставлю, построю и… и — в горы. Пора мне вспомнить о своем верном и вечном одиночестве.

Смотрю на хутор с высоты. Сонный Войцех дрова рубит, Эрих снова собрался на лыжах идти… Возле дровяного сарая ошивается Агнешка — собак кормит… Вроде все в порядке, а что-то не то… Все думаю про Норвегию и… про свое Отечество… Что-то с мной не так, словно в голове мутится… мысли не ясные. Ничего, напьюсь вечером со Шведом — и порядок…

Открытые глаза англичанина затянуло смертью, словно окно инеем. Меня занесло песком, словно снегом. Застрекотали винты вертолета, словно корявые ветки зацарапали в замерзшее стекло. Зашипел окурок, прожегший мою кожу, или затрещало пламя в затопленной печи. Занесенный надо мной клинок исчез, сон кончился, и прошлое отступило. Я открыл глаза и присмотрелся к предрассветному сумраку за заиндевелым окном. Заносящий хутор колючим снегом ветер взвыл и смолк. Стало так тихо, что я начал отчетливо различать ровное дыхание спящей девушки. Каждый ее выдох греет мою грудь, но не изгоняет мороза, прокравшегося мне за грудную клетку. Он вошел в меня вместе со стуженым ветром, когда Швед вспомнил русский. Он напомнил мне, что… Сколько веревочке не виться…

Швед ничего такого в виду не имел — всего тренировался и упражнялся в русской речи. Только именно тогда я серьезно задумался и загрустил. Не бесконечна ведь и моя веревочка. А когда я сообразил, какой конец я вынужден выбрать, обрывая мою, еще вьющуюся, веревочку, — совсем затосковал. Конец ведь ее не в крепких руках Игоря Ивановича. Моя веревочка кончается черт знает в каком месте и черт знает с какими людьми, а мой начальник только касается ее — только одного ее, строго отмеренного мной, отрезка… не конечного отрезка. Вот и выходит, что обрубить свою веревку так, чтобы конец ее оказался не в чужих, а в его руках, обязан я… без его содействия или давления. Я должен решиться и покончить… с задачей и с собой. Мне пора возвращаться в Отечество…

— Вольф, ты проснулся?

Агнешка высвободила руки из-под тяжелых одеял и косматых шкур, чтобы тепло обнять меня. Ее губы озарились ласковой улыбкой, глаза засветились нежностью. Я без особого воодушевления отметил, что рассчитывал добиться от нее привязанности к себе, — не большего. А в итоге добился… Она любит меня. Искренне любит, не забывая благодарить меня каждым взглядом не за заслуги, а просто за то, что я есть. А я… Черт…

Я бережно отстранил ее, останавливая, и встал, одеваясь. Она чуткая — сразу заметила, что мои руки перестали дрожать от страсти, что держать ее я стал так же твердо, как автомат. Она не привыкла к моей холодности и не понимает, что происходит, — только растеряно смотрит мне в спину.