Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет

Агас не воевал, не считать же за войну стычку с дикарями на козлах. Парень силен в интригах, иначе не сумел бы вытащить своего маршала из ловушки, но представить толпу разбитых, потерявших любимого командира солдат он не в состоянии. Орест дал ребятам Задаваки сорвать злость на тех, кто в самом деле был виноват, и Карло его не осуждал. Того, кто полез бы защищать Коллегию, прикончили б и не заметили, зато теперь самое время выплеснуть оставшуюся злость на морисков. Ламброс думал так же.

— Только б про нас не забыли, — беспокоился артиллерист. — В такой суматохе не корпус, армию потеряешь...

Не потеряли; указ из Паоны подоспел к вечеру, его доставили императорской эстафетой. Вскочивший на коня в приграничном городке курьер знал о том, что он везет, не больше своего чубарого, новость же была столь же радостной, сколь и неожиданной, — под стенами столицы императорская армия одержала первую серьезную победу.

— Датировано 16 днем Летних Молний. — Устав дозволял показывать скрепленный синим воском приказ только лицам в генеральском чине, и Карло решил не рисковать. — Писали чиновники, все обычные обороты присутствуют, но главное понятно. Сражение началось 13-го Летних Молний и закончилось на следующий день. Подступившие к самым стенам столицы вражеские войска были сначала остановлены у Белой Собаки, а затем и разгромлены. Язычники бежали, потеряв половину армии, угроза Четырежды Радужной Паоне снята, и это только начало.

— У Белой Собаки? — уточнил плохо знающий центральные провинции Ламброс.

— Я знаю этот пригород, — Карло оторвал глаза от бумаги, — там на южной окраине действительно можно неплохо обороняться, местность удобная. Далее... Нам предлагают «возрадоваться победе и восхититься величием богоизбранного императора Сервилия», так что сообщите своим людям, и через час прошу в мою палатку. По такому случаю мы просто обязаны выпить, но больше никаких задержек! Велено со всей возможной скоростью вести корпус к столице, но чтобы по прибытии быть в полной готовности. При этом мы должны исхитриться и по дороге набрать дополнительных рекрутов не менее чем на два пехотных полка, а также все необходимое для их содержания. С учетом времени года, расстояния и дорог нас ожидают в Паоне не позднее конца Осеннего Ветра. Должны успеть.

Бонифаций уходил громко, будто кабан сквозь кусты ломился. По-хорошему надо было оторвать зад от стула и благолепно выплыть вслед за супругом, но Матильда продолжала попивать слишком кислое, на ее вкус, вино и слушать. А Дьегаррон, раздери его кошки, — играть. В ранней юности алатка на парней не заглядывалась, пока в ее пятнадцатую Золотую Ночку за дело не взялись скрипки; гитара в маршальских руках кружила голову не хуже. Бьющий по струнам кэналлиец казался незнакомым человеком — лихим, здоровым и при этом отрешенным. Он видел то, о чем Матильда могла лишь гадать, вот она и нагадала, что это горы. Не белоголовые и зубчатые, как Сагранна, а мягкие, округлые, то темные от елей, то пестрые от залитых солнцем луговых цветов. И пусть на этих лугах пасутся гнедые лошади, звенят монистами девчонки, а звездными ночами полыхают костры и смех прерывается счастливым стоном. Да будет счастлива молодость, хоть бы и чужая, и да пронесет ее через все пороги, не изломав и не испачкав...

— Что это было? — выдохнула алатка, когда кэналлиец прижал струны ладонью.

— Танец, — откликнулся маркиз. — Мы танцуем, когда уходит лето, и оно оборачивается на стук кастаньет...

— Так я и думала. — Принцесса залпом допила кислятину, внезапно показавшуюся терпкой, будто сакацкая рябина. — Почему вы не женитесь?

— Зачем? У брата есть сыновья. — Дьегаррон отложил гитару. — Наша кровь останется под солнцем и без меня.

— Допустим. — Матильда по-деревенски водрузила локти на стол. — Неужели вам никогда не хотелось турнуть вашу свободу к кошкам?

— Хотелось. — Маршал знакомо поморщился, и вряд ли от боли. — Однажды я поторопился, потом стал опаздывать и опаздываю до сих пор... Дора Матильда, я не люблю исповедоваться.

— Тогда пойте, — потребовала ее высочество, поскольку требовать поцелуя было стыдно. — У вас же все поют.

— Только те, у кого есть голос. — Длинные пальцы пробежали по струнам, точно ветер над лугом пронесся и, слушая его, поднял голову рыжий осенний жеребец. — Мне не повезло...

Уличить Дьегаррона в несомненном вранье принцесса не успела — вернулся муженек. Воздвигшийся у распахнутой двери, он напоминал стог сена, в котором засела немалая змея по имени ревность. Матильда усмехнулась и отодвинула тарелку.

— Кто пил мансайское, тому кэналлийское кажется кислым... Маршал, я вам не верю, вы не можете не петь, но каждый имеет право на тайну. Благодарю за дивный вечер.

Она вышла, задев бедром и не подумавшего посторониться хряка, то есть кардинала и супруга. За спиной тенькнула задетая струна, прозвучали удаляющиеся шаги — Дьегаррон уходил через другую дверь. Адюльтера не случилось. Его бы всяко не вышло, но заявившийся Бонифаций был несусветно глуп. Матильда так и сказала.

— Ты болван, твое высокопреосвященство. Я живым мужьям не изменяю.

Супруг угрюмо сопел, но молчал. Умник имбирный! Мало кто выскакивает замуж на седьмом десятке, а уж те, кого при этом ревнуют, наперечет. За такое стоит выпить чего-то приличного.

— Флягу, — протянула руку алатка. — Спугнул песню, хоть касеры дай.

— Бражница и блудница! — припечатал Бонифаций, но флягу с пояса отцепил. — Не отравлено, ибо грех достойное питие губить.

— Вот-вот... Лучше зарезать. — Принцесса хватанула привычного пойла, привидевшийся рыжий конь фыркнул и умчался в призрачные горы, очень может быть, что навсегда, очень может быть, что со всадником. — Ну нравится он мне!

— Увечные влекут глупые сердца прежде распутных. — Ревнивец отобрал флягу и присосался. Красой он не блистал, зато не был балбесом и размазней. По крайней мере, до свадьбы.

— Вот и женился б на увечной, — отбрила алатка. — И дело б благое сделал, и мне бы жилы не мотал.

Они упоенно ругались, все ближе подходя к той грани, где перепалка перестает быть перцем и становится ядом, надо было прекращать, но Матильда закусила удила. У них с Дьегарроном ничего не было, но могло быть, если б она не боялась себя и зеркала, а кэналлиец — ее. Кэналлиец стал бы последним, выбив из памяти ночь с Робером и полгода с Лаци. Не стал. Нарезал круги, рвал цветы, жалел и профукал, да и она хороша, брыкалась, как мориска, а ее раз — и в стойло. Для ее же блага, в Сагранне это стало ясно, а тут этот с мальвами, ведь сам же собирал! Сам!

— А ну ответствуй, бражница, — взревел Бонифаций, плюхаясь на застеленное яркими кагетскими покрывалами ложе, — состояла ль ты в греховной связи с агарисским еретиком?