Мария Семёнова - Бусый Волк. Берестяная книга

Ладонь начало жечь.

Торопливо, понимая, что если не решится прямо сейчас, то не решится уже никогда, Мавут взмахнул мечом и отдал этот взмах первой попавшейся цели.

Мысленно рассёк им каменную плотину, подпиравшую озеро…

В нагромождении валунов возник тонкий косой разрез, раздался низкий стон, от которого стало щекотно подошвам ног, а телу захотелось сжаться в комочек и лёгкой птицей упорхнуть от надвигавшегося ужаса. Почти все Мавутичи попадали наземь. Лишь немногие, самые приближенные к Владыке, сумели преодолеть себя и не заорать от страха, не рухнуть на колени, не зажмурить глаза. И они увидели, как подрубленная стена, застонав от непосильного напряжения, тяжеловесно выгнулась наружу… А потом лопнула и растворилась, точно высаженные ворота, и выпустила на волю ревущий бурый поток.

Вода, грязь, камни, обломки скал — жуткое месиво устремилось вниз по долине, прыгая, захлёстывая, сметая зелень и цветы, пригревшиеся по речным берегам.

Пятеро Мавутичей, вместе с лошадьми оказавшиеся на пути чудовищного прорыва, просто перестали быть, их размолотые останки унесло, стёрло в пыль и рассеяло, вбило в серую землю.

Мавут ликовал. Ликовал и не мог поверить удаче. Даже потеря Хизура для него померкла и уже казалась не стоившей внимания мелочью. На что ему теперь Хизур!..

…Хотя нет.

Ещё жили посмевшие оспорить волю Владыки.

А посему — приди, Хизур! Сегодня — твоя ночь! Послужи ещё раз отцу и властелину, который создал тебя.

Покажи ему дорогу…

— А я так мыслю — назад в лес отнести! Туда, отколь взяли! Прямо сейчас! Покуда ещё бед каких не наделал поганец!

Латгери лежит неподвижно, равнодушно прикрыв глаза длинными ресницами. Прямо на земле, куда его положили, вытащив из клети. Собравшиеся рядом Волки решают, как с ним поступить. Кажется, они думают, что Беляй (так они его называют) совсем не разумеет веннскую молвь. Ну да, он ведь ни разу не показал, что понял хоть слово. Ещё вчера он в самом деле скверно разумел их язык, но с тех пор кое-что изменилось. Через умирающего волчонка к нему протекла сила рода Волков, и он сумел её выпить. Он теперь мог шевелить руками, поворачивать голову. Разумеется, Волкам было незачем про это знать. Ещё чего! Пусть их думают, что он, как и раньше, беспомощен. Может, удастся ещё раз нанести им удар…

Вместе с Волчьей силой в Латгери вошло ещё что-то. Он даже не сразу подобрал слово. Что-то вроде родовой памяти, которая живёт в крови у каждого Волка. С нею окрепло и знание веннской молви, отныне он разумел её почти как родную, ягунскую.

Лежать на тёплом солнышке неподвижно, с отрешённым лицом — как это легко… Волки честят его на чём миры держатся, Латгери слушает и гордится собой. Ибо есть чем гордиться! Враги, сильные воины, целая деревня, — боятся его! Не на шутку боятся!

Он причинил им зло. Навредил больше, чем получилось у самого Владыки Мавута…

— Унесть мальчонку калечного в лес на смертные муки? Муравьям и воронам оставить?.. Вы что, Волки? Уж лучше просто сразу убить! Ох! Да что ж ты делаешь-то!

Волчонок Летун, лесной зверёныш, через которого прошло слишком много силы собратьев-людей, не выдержал этого потока. Нет, он не умер, хотя следовало бы. Люди зря оживили его, зря вытащили из-за Черты. На его теле неестественно быстро зажили раны, теперь он мог даже бегать, но вот рассудок… Ласковый, доверчивый, благодарный волчий малыш превратился в трусливого и злобного выродка. Загадил в клети весь пол, а стоило его выпустить наружу, тут же передушил цыплят во дворе. Когда Летуна застали за этим занятием — отчаянно завизжал и принялся кусать протянутые к нему руки…

Сейчас он тоже ни с того ни с сего взял да цапнул за ногу Волка, предложившего вынести Мавутича в лес. Укусил и зажал хвост под брюхо, начал метаться, уворачиваясь, огрызаясь… Вырвался наконец и стремглав умчался куда-то, оставляя за собой жидкий вонючий след.

— Что изделал над зверем! Говорю, долой его из деревни!

Участь Летуна явно разъярила Волков больше, чем вред, доставшийся им самим. И предложение убить не встретило такого уж всеобщего отпора. Враг есть враг! И останется врагом, пока не лишишь его жизни. Даже если он мал и беспомощен…

Латгери с трудом удержал готовую родиться улыбку. Страха не было. За свою недолгую жизнь он уже не раз умирал. И знал, что это далеко не самое страшное, что с человеком может случиться. Если Волки убьют его, это будет хорошая смерть! Отец Мавут будет гордиться!

Волки продолжали яростно спорить, мальчишка вслушался и понял: гораздо больше было всё-таки тех, кто считал, что его следовало предать справедливости леса, а самим добивать евшего с ними хлеб было грешно.

Что ж, тем лучше! Лес не прикончил его, когда он был совсем плох, а уж нынче, когда по спине и рукам разбегается живое тепло… Он сумеет продержаться до прихода Владыки, он поползёт навстречу Мавуту!

Отец придёт за ним обязательно.

Придёт, и тогда эти Волки взвоют по-настоящему. Они ещё не знают, что такое беда.

Скоро узнают…

— А всё Бусый, — вдруг сказал кто-то. — Он ведь эту падаль в лесу нашёл! Не дал сдохнуть! Эх, Волки, жили мы, не тужили…

— Заткнись, — поморщился Севрюк.

— А ты меня не затыкай, — продолжал тот же голос. — Или я не так что сказал? Змеёныш, чуть всех нас не угробивший, — раз! Каменную Осину свалил, Бучило растревожил — два! Мальчишка-упырь, в лесу найденный, — три! Мало вам, Волки? Ещё хотите?

— Ты-то пуще всех со Змеёнышем ратился, — подбоченилась большуха. — Что-то голоса твоего не припомню, когда его прогоняли…

— Сгинул — и пусть себе! — надрывался крикун. — Ульгеш вот говорит, к Мавуту попал. И беловолосого этого — тоже в Бучило бы! А и про мурина[53] подумать надо. След ли его, у Мавута побывавшего, в деревне теперь держать?

— А ты мне Ульгеша не трожь! — взревел седой Бронеслав. — Разом холку намылю!

Бабушка Отрада, та ничего не сказала, молча пошла на зачинщика.

Волки шумели, кричали все разом, иные уже примеривались брать один другого за бороду. Латгери лежал, наслаждаясь их сварой. Рассорить врагов — это ли не мечта! Вот бы они ещё ножи повыхватывали…

Сила Волков кипела вокруг, бурлила и пенилась, сшибалась сама с собой. Летели клочья, и Латгери незаметно подбирал эти лакомые ошмётки.

Бусый… Он понял, о ком шла речь. Тот парнишка, первым вышедший к нему утром после грозы. Латгери ещё ударил его, да убить сил не хватило. Что они сказали? Ушёл к Мавуту? Сам?.. Это как?..

Что-то здесь было неправильно, плохо и очень тревожно… Он обдумает это потом. А сейчас — пить, пить, пить…

— Соболь, пусть Соболь скажет!

— Это он роднича[54] с «головешкиным сыном» сюда притащил!

— Я те дам роднича!

— Погодь, Клочок, ты не знаешь…

— А ну поди сюда, за внука голову оторву!

— Ульгеша не трожь!

— И долгая[55] этого, своему роду ненужного…

— А вот святым кулаком, да по окаянной-то шее…

— И Мавутича, упырька, вжиль повернул!

— Говори, Соболь! Скажи им!

— Держи ответ!..

Латгери сквозь сомкнутые ресницы видел, как внутрь круга вышел седой невысокий мужчина. Чертами лица вовсе не венн. Смуглый, густые брови встретились и срослись над переносьем… Соболя можно было бы назвать стариком, да только мало у кого язык бы повернулся. Потому что он был воин, Латгери ещё в самый первый день это понял. А воины стариками не бывают. Груз прожитых лет не сгибает им спину, не гасит в глазах огня…

Однако сейчас Соболь, вынужденный слушать поносные слова о родном внуке и об Итерскеле с Ульгешем, давно ставших ему ближе кровной родни, начал действительно походить на ветхого старца.

Он долго молчит, и вокруг постепенно распространяется тяжёлая тишина. Никто не торопится встретиться с ним глазами. Ликует лишь Латгери, да и тот — про себя.

Старый воин начинает наконец говорить, медленно роняя слова:

— Ну что ж, Волки. Боги свидетели, не хотел я зла вашему роду. Думал, уж вы-то ещё одного Волчонка от беды сбережёте… Теперь вижу, не вышло. Значит, мне дорога одна — Мавута искать. Может, удастся внучонка из лап его вырвать. А и это не выйдет, так мне больше жить незачем… За хлеб-соль спасибо, а Мавутича я с собой заберу. Может, сыщутся добрые люди, не откажутся его приютить.

Волки молчали. Ясно было, что к «добрым людям» их Соболь уже не относит.

А он продолжал:

— Или, может, Мавут своего обратно возьмёт. На моего мальца обменяет…

— Не сделает он этого, дедушка Соболь.

Ульгеш говорил совсем тихо, но вздрогнули все, даже Латгери. Очень нехорошее предчувствие рукой сжало сердце… Ульгеш, к которому обратились молчаливые взгляды, продолжал, понурив голову: