Моррис Уильям - Лес за пределами мира

Как долго он лежал, подобно мертвецу, Уолтер не знал, но когда он снова пришел в себя, карлик сидел перед ним на корточках. А когда он поднял руку к голове, карлик издал тот же самый странный полурык-полурев, грубым голосом, но теперь Уолтеру удалось разобрать, что это речь, состоящая из отдельных слов, и что существо перед ним произнесло:

— Наконец-то! Кто ты? Откуда? Чего тебе надо?

Уолтер сел и ответил:

— Я человек; прозвание мое Золотой Уолтер; родом я из Лэнгдона; мне нужна пища.

Лицо гнома ужасно перекосилось, и он громко расхохотался.

— Все это мне известно: я спросил тебя только для того, чтобы проверить, будешь ли ты лгать или скажешь правду. Я был послан, чтобы взглянуть на тебя; и у меня с собой есть для тебя хлеб, какой вы, чужеземцы, употребляете в пищу: возьми его!

С этими словами карлик достал из котомки, висевшей у него на спине, хлеб, и протянул его Уолтеру, который, хоть и был голоден, взял его с неким сомнением.

Карлик рассердился.

— Не это ли твоя пища, чужеземец? Или ты хочешь мяса? Хорошо, дай мне твой лук и одну-две стрелы, ты устал и ослаб, — я подстрелю для тебя зайца, кролика, а может быть перепела. Ах, да, я позабыл; твоя пища… ты не ешь мясо так, как это делаю я, сырым и с кровью, тебе нужно обжарить его в огне или сварить в горячей воде; как, скажем, это делают моя госпожа, или моя служанка, моя рабыня; я знаю это, я видел, как они готовят его для себя.

— Нет, — отвечал Уолтер, — этого вполне достаточно.

И он впился зубами в мягкий вкусный хлеб. Затем, когда он немного насытился, и чувство голода оставило его, он обратился к карлику:

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о своей служанке и своей рабыне? И кто такая твоя госпожа?

Гном снова издал звук, похожий на яростный рев; затем, уже отчетливо, произнес:

— Ее лицо белое и розовое, подобное твоему; ее руки белые, подобно твоим, да, но более белые; и то, что у нее под одеянием, только еще более белое: потому что я видел это — да, я видел это; о да, я видел, видел, видел это.

Произнеся эти слова быстро и невнятно, едва не срываясь на крик, он упал и принялся кататься по траве: но почти сейчас же затих, сел, некоторое время оставался неподвижным, затем снова упал, с громким хохотом, а потом сказал:

— Но если ты, глупец, думаешь о ее красоте, если ты готов пасть к ее ногам, то ты пожалеешь об этом, подобно мне. Насмешки и издевательства, слезы и стенания — вот что ожидает тебя! Что еще сказать тебе о моей госпоже? — О госпоже? О чужеземец, что другие женщины по сравнению с ней? И что я способен рассказать о ней? То, что она сделал со мной, она делала и с мужчинами медвежьего народа. Она не служанка, не рабыня; и она ненавидит их так же, как ненавижу я. И настанет наконец тот день…

Он смолк, и оставался неподвижным некоторое время, а затем проговорил, задыхаясь:

— Я сказал тебе слишком много, и… Если бы только моя госпожа услышала меня… Теперь я должен идти.

Затем он достал из своей котомки еще два хлеба, протянул их Уолтеру, повернулся и ушел; иногда он шел прямо, так, как Уолтер видел его на набережной Лэнгдона; иногда подпрыгивал и словно бы катился, как мячик, которым играет мальчишка; иногда становился на четвереньки, подобно дикому зверю; и звуки, издаваемые им, напоминали то рев, то плач.

Он уже скрылся из виду, но Уолтер еще некоторое время продолжал сидеть, пораженный ужасом и отвращением, не в силах пошевельнуться. Затем, несколько придя в себя, он осмотрел свое оружие и убрал в котомку хлеб.

Затем он поднялся и продолжил свой путь, теряясь в догадках, кто следующим встретится ему на дороге. Иногда ему казалось, что такая встреча была бы хуже смерти, если все обитатели этой земли такие же, как этот карлик; и если это так, то ему предоставлялся выбор: либо убивать, либо самому быть убитым.

Но, стоило ему двинуться дальше по приветливой, прекрасной земле, ярко освещенной солнечными лучами, отдохнувшим, утолившим чувство голода, страх покинул его, и он шел в приподнятом настроении, и ничего плохого не приключилось с ним до наступления ночи, когда он расположился под огромным развесистым дубом, положил рядом с собой обнаженный меч и спокойно уснул, а когда проснулся, солнце стояло уже высоко.

Он поднялся и продолжил свой путь, и земля казалась ему еще прекраснее, чем вчера, если это только было возможно; цветов встречалось все больше и больше, а дубы и каштаны становились все выше и кряжистей. Множество оленей попадалось ему, и он с легкостью мог бы добыть одного; но он не трогал их, потому что у него был хлеб, и еще потому, что он не хотел разводить огонь. Может быть, думал он, такой его поступок будет плохой платой за оказанное ему гостеприимство; ведь даже страшный карлик был учтив по отношению к нему, не причинил никакого вреда, но даже оказал помощь. Однако встречи со слугами или рабами, о которых говорил ему карлик, он все-таки немного опасался.

После этого он шел еще некоторое время, и когда солнце поднялось к зениту, он приметил неподалеку впереди серый камень, посреди лужайки, окруженной могучими дубами; он свернул и направился к нему, ибо в этой прекрасной земле ему до сих пор не попадалось подобных камней, и, подойдя, он увидел фонтанчик, бьющий из-под каменной глыбы, и бежавший дальше небольшим ручейком. А когда он подошел ближе к камню, фонтанчику и ручейку, то — о, чудо! — увидел дитя Адама, сидящее рядом с фонтанчиком в тени. Приблизившись еще немного, он разглядел, что это женщина, одетая в платье, цветом своим напоминавшее окружающую ее пышную зелень. Она играла с водяными струями, погружая в них свои белоснежные руки, закатав рукава до плеч. Ее сапожки черной кожи лежали на траве рядом, ее ноги по щиколотку были погружены в ручей.

Наверное, среди брызг и шума воды она не слышала его приближения, так что он подошел достаточно близко, прежде чем она подняла лицо свое, и, едва взглянув на него, он подумал, что никогда прежде ему не приходилось встречать подобной красоты. Увидев его, она покраснела, распрямила платье, скрывая ноги, и распустила рукава, но ничто в ее движениях не выдавало волнения или страха. Что же касается Уолтера, то он застыл неподвижно, пытаясь сказать хоть что-то; но сердце его рвалось из груди, и он не мог произнести ни единого слова.

Девушка заговорила первая, чистым мелодичным голосом, в котором по-прежнему не было ни тени беспокойства:

— Ты, верно, чужестранец? Я никогда не видела тебя прежде.

— Да, — отвечал он, — я чужестранец; я напугал тебя?

Она улыбнулась.