Кэйтлин Свит - Узор из шрамов

— Значит, мальчикам-провидцам проще, потому что у них нет месячных?

Она фыркнула.

— Нет. Когда они взрослеют, им тоже становится сложно. Любой из миров детям видеть проще.

Когда появилась Ченн, у меня еще не было месячных. Мои видения были быстрыми и легкими; все, что происходило после прорицания, сводилось к головокружению и изменению цветов. Но мне было двенадцать, и я знала, что скоро все изменится, а потому наблюдала за Игранзи с особым вниманием.

Она провела пальцами по краю зеркала. Ее взгляд сосредоточился на Ченн.

— Скажи, что сулит мне Узор, — произнесла Ченн.

Игранзи посмотрела в зеркало. Она начала напевать тихую, неясную мелодию, которая каждый раз была иной. Пальцы неторопливо двигались по медной поверхности. Спустя секунду они замерли, как и звуки. Она не шевелилась. Большие круглые снежинки падали на зеркало, и она не смахивала их. Когда она подняла голову, снег укрывал зеркало почти целиком.

Обычно в этот момент на ее сжатых губах появлялась едва заметная улыбка, независимо от того, что она видела. Но не теперь. Ее глаза были сплошь черными; жемчужные зрачки вернулись, когда она несколько раз моргнула. Долгое время она молчала, что тоже было странно. (Она говорила, что прорицатель должен сказать что-то сразу, как только видение ушло, что-нибудь спокойное, тихое, что может не иметь отношения к самому видению, но успокоит провидца и вопрощающего).

— Что? — Как только слово вырвалось, Ченн закусила губу.

Теперь Игранзи улыбнулась, но я видела, что эта улыбка была слабой и натянутой.

— Узор неясен, — сказала она. — В нем много спиралей, и все они перекручены, как…

— Просто скажите.

Улыбка Игранзи исчезла.

— Там был волк с человеческими руками. Его зубы усеяны драгоценными камнями. Он рычал, тянулся к тебе, и ты к нему повернулась; ты знала о волке, но это не имело значения, потому что он схватил тебя и укусил за бедро.

Я никогда не слышала, чтобы она так четко описывала видение. Ченн была встревожена меньше меня. Она кивнула, словно поняла слова Игранзи, и сказала:

— А другие, слабые картины?

— Не ясны, — ответила Игранзи. — Перекрученные линии цвета крови.

Еще один кивок, и Ченн повернулась ко мне.

— Пожалуйста, скажи, как тебя зовут, и возьми зеркало.

Я выпрямилась. Только сейчас я заметила, что выше нее.

— Нола, — ответила я, стараясь не говорить слишком гордо или чересчур скромно, и взяла зеркало. Смахнув снег краем накидки, я села на камень.

— Скажи, что меня ждет, — услышала я слова Ченн.

Видение возникает сразу. Как только в медном зеркале исчезает туман, я исполняюсь уверенности, что сейчас будут ужасы, но нет. В золотом кресле, словно на троне, сидит Ченн. Кресло меньше, чем в моем представлении должен быть настоящий трон. Она купается в солнечном свете; сияет золото, на светло-зеленом платье блестят бусины. Ее распущенные и расчесанные до блеска волосы так же темны, как глаза. Она смотрит направо, улыбаясь чему-то или кому-то, кого я не вижу. Поднимает руку и произносит слово — имя. Я знаю это, хотя не слышу его.

Свет тускнеет, возвращается медный оттенок. Позже я пытаюсь убедить себя в том, что моему видению помешали тени на меди; тени и красота девушки, ее платье и улыбка. «Я больше ничего не видела», позже думаю я, или: «Я видела, но ничего не поняла. В конце концов, видение исчезало…»

Ее горло — белое, гладкое, совершенно непримечательное, если не считать туманного опала в ямочке. Но когда видение начинает терять силу, я вижу, как горло раскрывается. Оно раскрывается, и два его края выворачиваются наружу, как лепестки цветка. Крови нет.

Вот что я увидела, а потом моргнула, и перед глазами в запорошенном снегом зеркале возникло мое собственное лицо.

— Нола? — сказала Ченн.

Я посмотрела на нее. Из-под платка выбилась прядь черных волос, упав на плечо.

— Что ты видела?

Я уже забывала. Глядя в ее глаза, я теряла воспоминания.

— Это было прекрасно, — ответила я. У меня кружилась голова, и ее улыбка дрожала. Падающий снег был того же цвета, что и платье с бисером. — Ты сидела на золотом троне в богатом зеленом платье. У тебя было ожерелье с опалом и, может быть, кольца. Волосы были распущены и блестели. Ты кому-то улыбалась, а потом протянула ему руку — я чувствовала, что это он, хотя никого не видела… Ты была счастлива.

И все. Я едва ее знала, и все же хотела, чтобы она улыбалась мне так, как в видении. Хотела, чтобы она была счастлива.

— Спасибо, — сказала она. — Это радостное видение.

Игранзи хмурилась.

— Волк, трон… будь осторожна и помни, что в твоем Узоре ничего не определено; возможно и то, и другое. Думай, девочка, и не принимай решений сейчас. Помни: прорицатель должен быть терпелив.

— Я больше не прорицатель, — сказала Ченн, на этот раз с большей уверенностью. Она посмотрела на дерево, на балконы и стены, на низкие серые небеса. — Я чувствую, что оба видения правдивы, но золотое сильнее. Пожалуйста, отведите меня к Хозяйке.

Вокруг нас, словно снег, сгущался Узор, и только Игранзи поежилась.

Бардрем составлял списки. Слова, о которых он думал, но не использовал в стихотворениях; слова, которые хотел увидеть вместе, а не просто слышать мысленно. Иногда он прятал эти списки в необычных местах, натыкаясь на них позже, когда их вид и звучание могли показаться ему новыми и удивить. Рудикол начинал ругаться, находя эти сложенные бумажки в пустых горшках или в щелях между камнями очага. Он рвал их, кидал в огонь, а один раз бросил в горшок с супом, ошпарился, выуживая их оттуда, и кричал до тех пор, пока нам не начало казаться, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. После одного такого случая Бардрем начал записывать слова на продуктах. На вареной картофелине он вырезал «живот» и «ярость», а из соленых бобов на тарелке образовал слова «победить» и «луна».

Он оставлял записки и мне — в обуви, под тряпичным ковром или в отверстии дерева во дворе. Иногда я не находила их днями и даже месяцами. Ему требовалось вкладывать себя в эти листки, и он хотел знать, что кто-то их найдет. Сейчас я его понимаю, хотя мои страницы больше и (наконец, этим утром) уложены аккуратной стопкой. Я пишу эти слова для себя, но думаю, что другие тоже могут их прочесть. Грасни, Силдио и, возможно, некоторые мои ученики, когда подрастут — и какую головокружительную гордость, какую простую и сильную радость я чувствую, представляя это.

Но пока есть только я.

Или так: Бардрем, Ченн и я, которая, скрестив ноги, сидит на ее постели.