Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

– Обещал, что не допустишь резни.

– Я обещал тафийцам. А это разве Тафос?

– Что же это? – старик побледнел, как мел.

– Это Кефалления. Я дарю острову новое имя. И нового хозяина. Мой друг Кефал станет вашим господином. И если однажды мой друг Кефал пожалуется, что ему неуютно здесь – я вернусь.

Задрав голову, он смотрел поверх старейшины. Пусть думают, что сын Алкея высокомерен. Пусть думают, что хотят. Взгляд птицей летел над стенами крепости – туда, где высились отроги могучего Айноса, сплошь заросшие черными елями. Вершину укрывала шапка облаков, сдвинутая набекрень. На юго‑западе в шапке зияла прореха, являя взору блеск снегов. Говорят, там, среди льда и камней, стоит алтарь Зевса Айнесийского. Говорят, если алтарь погребен в облачном руне, золотом от солнца – Зевс спит, и видит добрый сон. Загадывай желание – сбудется.

Сына, улыбнулся Амфитрион. Хочу сына.

А лучше – двух.

Болел правый бок. Саднила ободранная скула. Колено распухло, вынуждая переносить вес на здоровую ногу. С каждым мгновением он узнавал о себе много нового. Криком кричали жилки и косточки, о которых Амфитрион тридцать три года и знать не знал. Мы тоже у тебя есть, напоминали они. Мы тоже умеем болеть. Знаешь, как здорово мы это умеем? Сыновья, вспомнил Амфитрион. Какие сыновья? Окажись Алкмена здесь, в его шатре, он не состряпал бы жене и хлипкую девчонку.

«Я хорошо дрался?»

«Лучше всех. Ты едва не убил меня…»

Старик отступил назад. Это было сигналом. Старцы вчерашнего Тафоса – сегодняшней Кефаллении – расступились с поспешностью, выдававшей их волнение. Из ворот навстречу Амфитриону шел Эвер, сын Птерелая, чудесным образом исцелившийся от удара копьем. Правую руку Эвер сжал в кулак. Меж пальцев сочился желтый, маслянистый блеск. Казалось, юноша несет волшебный плод, смяв его с небрежностью бога, и из мякоти течет нектар, дарующий жизнь вечную. Эвер подошел ближе, и Амфитрион понял, что никакой это не Эвер.

«Баба твой Эвер…» – буркнул Тритон из мглы былого.

Ага, согласился Амфитрион.

Старейшины пятились от девушки, одетой в белый, свадебный пеплос. Седые моряки, знавшие ярость бури и рев шторма, те, кто бился на залитых кровью палубах и, хохоча, жег прибрежные селения – они готовы были сбежать на край света, лишь бы не стать свидетелями встречи убийцы и дочери убитого. Панически, до дрожи в слабеющих коленях, они боялись оказаться рядом с хрупкой, осиротевшей девушкой, словно это грозило им смертью, немедленной и беспощадной. Дальше, еще дальше, под защиту стен, хруст камешков под сандалиями, и вот: лже‑Эвер стоит перед Амфитрионом, а вокруг – ни души.

Лишь мертвец за спиной.

– Возьми, – Комето разжала пальцы.

На ладони лежал волос. Золотой волос. В памяти сверкнула шерсть Тевмесской лисицы. Да, похоже. Только этот – длиннее. И в нем нет рыжего огня костров. Скорее отблеск лунной дорожки на море.

– Зачем? – спросил Амфитрион.

– Это – удача моего отца.

Сошла с ума, понял сын Алкея. От горя.

– Возьми, – упорствовала Комето. – Возьми и женись на мне.

– Иди домой. Тебе здесь не место.

– Мое место – рядом с тобой. Возьми, я уговорю его стать твоим. Он чует нашу кровь, он послушается. Ты женишься на мне, и передашь его нашим детям. Ты будешь вечно благодарен мне за то, что я сделала. Только не убивай Эвера. Он слабый, у него перед грозой болит голова. Он никогда не решится отобрать у тебя волос.

– Иди домой, – повторил Амфитрион.

Ему чудилось, что он разговаривает с Алепо. Безразличие к окружающим, улыбка бассариды, счастливой своим безумием. Движение к намеченной цели – без сомнений и колебаний. Тевмесская лисица превратилась в камень, чтобы ожить в дочери Птерелая. Любимицу Диониса нельзя было догнать; от молодой тафийки нельзя было уйти. Странным образом она заслоняла весь мир, заступала все дороги. На миг Амфитрион прикрыл глаза, и увидел кострище, полное детских костей. Белый блеск в золе. Золотой блеск на ладони. Как сказал Птерелай? «В моих волосах тогда еще не блестело золото…»

– Что это? – он с ужасом смотрел на волос.

– Говорю же: удача моего отца. Дар Посейдона.

…солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа. Вспыхивает тонкой нитью. Так горит дорожка на море, если смотреть издали, сквозь листву. Слезятся глаза. Хищное золото впивается в зрачки, чудо‑лозой прорастает глубже. Дурманом клубится в мозгу, жесткими усиками дрожит в сердце, звенит в мускулах…

– Это неуязвимость, – смеется Комето. Девичий смех льдинками сыплется под ноги. Тает, струйкой убегает меж камней. – Это победа. Промахнувшееся копье. Стрела, убивающая других. Меч, лишенный силы. Ночью я забрала волос у отца. Я билась вместе с тобой – как могла. Ты сражался за меня против дяди. Помнишь? Я – за тебя против отца. Бери волос, и пойдем.

«Я хорошо дрался?» – спрашивает мертвец. «Лучше всех, – беззвучно отвечает Амфитрион. – Ты едва не убил меня…» Мертвец доволен. Глядит в небо, улыбается. «Ты уже совсем большой, – вторит ему другой мертвец, Персей Горгоноубийца. – Я буду держать, а ты – убивать. Договорились?» Нет, кричит десятилетний мальчишка, в ужасе от предложения деда. Так нельзя. Нельзя, соглашается Амфитрион Персеид, сын хромого Алкея, тридцати трех лет от роду. Не надо держать. Я уже большой.

Я сам.

Меч боролся до последнего.

Он плашмя бил мечом о камень. Летели искры. Меч ломаться не желал. Тяжелый, широкий, дитя микенских кузниц, клинок лишь гневно звенел. Тогда он стал бить лезвием. Появились первые выщербины. Отлетев, кусочек бронзы оцарапал ему щеку под глазом. Теперь меч визжал, как визжит от боли пес, избиваемый хозяином. И наконец, не выдержав позора, сломался на три пальца выше рукояти.

Взяв обломки, он встал над обрывом. С силой сжал пальцы – и вскрикнул от боли. На последнем издыхании меч разрезал ему ладонь. Широко размахнувшись, он швырнул окровавленные обломки в море. Еле слышный всплеск, и оружие пошло на дно. Ему показалось, что в закате тоже прибавилось крови. Я все‑таки проклятый, подумал он. Мои пиры оборачиваются войнами. Честь – изгнанием. Клятвы – бесплодием. Мою победу украли, превратили в милостыню. Амфитрион, Убийца Женщин. Вот кто вернется в Фивы. Хоть тысячу мечей изломай, от себя не убежишь. Проклятый, чего уж там…