Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд Смерти. Полночь

Сопровождавшие мою мать «фульгаты» во главе с капитаном Уилером были вне подозрений, они видели «бесноватых» своими глазами, как столичных, так и Шабли с дворецким Фарнэби. С этого Кнуда я и начал. Уилер отвез мерзавца в Фарну, в местную тюрьму, через день там начались беспорядки, к которым примкнуло с полдюжины стражников. «Фульгатам» они при всей своей одержимости вреда причинить не смогли, тем более Уилер знал, чего ждать. Бунтовщиков, кроме дюжины самых рьяных, перебили; полученных «живцов» временно заперли в гарнизонной казарме, а утром запустили слух о задержке жалованья из-за необходимости кормить беженцев. Дальше читайте, но Фарну теперь можно считать чистой, по крайней мере от мародеров с оружием.

— То-то в Олларии обыватели гоняли солдат…

— Я все же думаю, что для этого нужна зелень наподобие нохской. — Улыбку Лионель сдержал, но забыл о руках, и бокал с кэналлийским умудрился оказаться в левой. — Пока зараза разносится людьми, станут появляться заводилы и подстрекатели, их придется убивать на месте, но стай без вожаков не будет. Главное — вычистить армию, и трудней всего придется с гарнизонами. В Айхенвальде и Фажетти я не сомневаюсь, «живцов» из Фарны им отправили, остальное они сделают сами. За север я более или менее спокоен, но Придда лежит между Эйнрехтом и Олларией. Монсеньор, я считаю необходимым в кратчайшие сроки заключить с Бруно перемирие.

— Давай рапорт Уилера. — Ноймаринен протянул руку. — И помолчи.

Молчать было просто. Герцог сперва стоял с письмом у окна, потом хмуро бродил по комнате. Ли глядел в стену, примеряя на себя новую шкуру, не Рудольфа — союзником ли, противником старик не был загадкой. Савиньяка все сильней занимала Оллария, вернее, те вожаки, которых она неизбежно должна была породить, как Эйнрехт породил фок Марге.

— Скверно, — Рудольф бросил письмо на стол, — но действенно. Ничего более дельного я пока не придумал и вряд ли придумаю. Значит, станем делать по-твоему, начиная с армии. Мне в Тарме оставаться теперь незачем, переберусь в Акону и займусь.

— Не вы. — Нет, Ноймаринен не сдался, напротив, он открывал глаза, но назвать их зоркими Ли при всем желании не мог. — Назначьте меня Проэмперадором еще и Северо-Запада. Временно, в связи с вашей болезнью. Акона месяц-полтора подождет.

— Чушь! — громыхнул былой грозой регент. — Мне только на старости лет за мальчишек прятаться не хватало! Думаешь, я Заката боюсь? Может, и боюсь, ты в мои годы тоже бояться станешь, только не регенту о душе думать.

— Но регент обязан заботиться о своей репутации. — Поставить бокал, подняться и улыбнуться, все-таки улыбнуться. — Когда дело будет сделано, вы в случае необходимости сможете меня отстранить и наказать, после чего смените пули на хлеб. Но если топить в крови мятежи еще до их начала будете именно вы, остановиться и повернуть не выйдет. Вам просто не поверят или, того хуже, решат, что вы отступаете.

— И как ты таким вырос? — Рудольф взял бокал с не любимым им кэналлийским и залпом выпил. — Одно лицо с Арно, а заговоришь, Алваро в гробу ворочается.

— Насколько мне известно, в нашем роду прежде не было близнецов. Возможно, дело в этом. Монсеньор, мне хотелось бы выехать до обеда, причем с Лауэншельдом и Оксхоллом.

— Выедешь. А сейчас скажи в приемной, пусть разыщут врача, и быстро. Ты хоть помнишь, на что Сильвестр жаловался?

— Помню.

Ночью погода испортилась напрочь. Похолодало, и зарядил тот самый нудный, нескончаемый дождь, за который так ругают марагонскую осень. К полудню глинистая дорога начала раскисать, лошади и колеса еще не вязли, но несмолкаемое чавканье раздражало; впрочем, капитан Давенпорт пребывал не в лучшем настроении и нашел бы, на что злиться, при любой погоде.

Еще во Франциск-Вельде неугомонный Бертольд надавал Чарльзу глупейших советов, за которые огреб бы, не будь ранен, хорошую затрещину. Ядовитый змей предлагал засыпать Мелхен цветами, исключая не любимые ею розы, сочинить шестнадцать поэм и выписать учителя музыки с лютней, дабы через год-другой усладить девице слух, пока же ощипывать для возлюбленной кур и потрошить «гусей». Именно последних в их дриксенской ипостаси капитан Давенпорт и боялся. Полсотни драгун с двумя женщинами и гробом были добычей не слишком привлекательной и к тому же кусачей, но «китовники» отличались странной злобностью, неразборчивостью и упорством. Лишившись командира, они хоть и распались на пять или шесть отрядов, но продолжали болтаться поблизости, и Чарльз торопился изо всех сил, мечтая укрыть Мелхен за каменными стенами.

Сама же девушка думала не об опасности, а о спутнице, которой тряска была вредна. Вдова, беспокоясь о гробе, тоже требовала ехать шагом, и еще она говорила. Много. Громко. Бесконечно.

Прошедший Мельников луг Давенпорт не мог не сожалеть о гибели Вейзеля, сочувствовал капитан и баронессе, тем паче что та ждала ребенка, но выслушивать многословные, раз за разом повторяющиеся рассказы было неприятно. Не слушать же означало не видеть Мелхен, и Чарльз, выставив караулы, присоединялся к дамам. Он уже знал наизусть, в каком платье молоденькая Юлиана встретила капитана Вейзеля, что тот сказал, что она ответила и с чем были съеденные двадцать четыре года назад пирожки. С пирожков все и началось.

На второй день пути полдничали в придорожной гостинице, хозяин которой, хоть и знал о дриксах, дела не сворачивал, но постояльцев у него, по военному времени, было немного. В том, что на стол подают вчерашние пирожки, никто греха не увидел, но баронесса Вейзель не преминула вспомнить, что пекли на осенний праздник в Гюнне, когда она…

Нескончаемые, настойчивые воспоминания вызывали то же глухое раздражение, что и все усиливающийся дождь. Когда покушавшая вдова решила на пару часов прилечь, Давенпорт не выдержал — спросил задержавшуюся Мелхен, сколько раз слышала эту сагу она. Девушка широко распахнула глаза.

— Я не считала, зачем? Памяти о счастье не может быть слишком много.

— Вы очень добры, — принялся объяснять капитан. — Я — военный, и я прекрасно понимаю, кого мы лишились. Даже не знай я вас, я пошел бы на все, чтобы защитить баронессу Вейзель, но неужели она не понимает, что нельзя бесконечно твердить одно и то же одним и тем же людям? Я уважаю ее горе, и я… не сомневаюсь в его искренности, но порой начинаешь думать, что эта женщина не оплакивает мужа, а говорит о себе, о своих платьях, о том, как в нее влюбился величайший артиллерист Талига… Она просто пользуется тем, что сейчас ее не могут не слушать. Те, кто уважал генерала Вейзеля, в память о нем не будут перебивать его вдову…

— Конечно. — Мелхен казалась удивленной. — Как можно иначе? Капитан, вы хороший человек, я знаю, но вы слишком долго дышали холодом и верите только в дождь. Вам не нравится, что нар… баронесса Вейзель говорит, а не плачет, но это от того, что она любит сильнее, чем мы можем понять. Генерал Вейзель умер, а любовь — нет. Лучше не отпускать счастье, чем прижимать к сердцу беду.

— Что ж, прошу меня простить…

— За что? Вы просто не понимаете. Я тоже не понимала, но мне объяснили, и я стала видеть. Почему люди выбирают плохое даже в песнях? Чрезмерная… Берта и ее подруги пели в день сражения, они думали, что о любви, но в их песнях всегда трое, и один из них зол и несчастен, или он приносит смерть двоим, или его убивают. Зачем об этом петь? Зачем носить в себе худшее и думать о худшем в других? Зачем пускать в себя холодный дождь, убивающий травы, и смотреть сквозь него?

— Сейчас осень.

— Осень тоже может быть светлой. — Мелхен улыбнулась. — Я много говорила, но мне больше нравится слушать. Расскажите, как король Гаунау захотел говорить с маршалом Савиньяком…

Никогда еще капитан Давенпорт не чувствовал себя таким дураком. Баронесса Вейзель допекла бы и святого, но не Мелхен, которая на все смотрела как-то по-особенному. Бертольд сумел у нее вытянуть про нелюбовь к розам, Чарльз узнал, что девушке не по душе марагские баллады и что с ней кто-то говорит о высоких материях. Покойный Вейзель был на это не способен, его супруга тем более, оставался хексбергский родич баронессы. Мысль о пресловутом Вальдесе, нашептывающем Мелхен кэналлийские глупости, испортила настроение окончательно, а дождь и досада превратили остаток пути в зябкий серый сон. За колышущейся водной завесой замок был почти не виден, зато озеро исподтишка подобралось к самым стенам берегового форта.

Начальник караула был предупрежден заранее, но все равно внимательно прочел письмо Придда и задал с десяток вопросов сопровождавшему драгун «спруту». И все равно на мост вступили под настороженные взгляды охраны, куда более многочисленной, чем в прошлый раз.

Хозяева Альт-Вельдера уже знали о потере и не забыли поднять над воротами скорбный флаг. Непонятно с чего Чарльзу стало любопытно, кому пришла в голову эта мысль. Гирке видел Вейзеля в деле и не мог не отдать артиллеристу должное, но графиня родилась в семье Приддов, о чьей приверженности традициям знали даже дриксенские генералы, с нее сталось бы вспомнить и о флагах, и о гирляндах из можжевельника. Встречать гостей госпожа Ирэна, во всяком случае, вышла лично, но, хвала Леворукому, обошлась без лишних слов.