Вдвойне робкий - Симагин Андрей

Между их губами было теперь не более двух дюймов. Но мужчина медлил, он никак не мог решиться. Ему было жалко ее. Она была такая хорошая.

Мы сейчас стали бы целоваться, а потом поехали ко мне или к ней, и нам было бы хорошо, думал он. И у нас было бы много детей.

Я не забуду, отче…

Он наклонился и коснулся губами ее губ.

Женщина не целовалась уже много лет. Нельзя сказать, что это прикосновение сразу доставило ей удовольствие. Но она хотела доставить удовольствие мужчине — и скорее поэтому, а не но собственной страсти, чуть застонала и раскрыла рот пошире. Она хотела быть ему приятной. Очень хотела. Он не привлекал ее физически — впрочем, ее давно уже никто не привлекал физически, потому что физически она сама себе была отвратительна; но она не представляла, как жить дальше, если он после сегодняшней встречи больше не захочет с нею видеться. Она была готова на все.

Так ей казалось.

Она совсем не была готова к тому, что в рот ей вместо языка мужчины, ожидаемого со смутным чувством брезгливости и вожделения, вдруг потечет густая, обжигающая, словно кислота, жидкость.

Женщина забилась, попыталась крикнуть. В этом крике, даже если бы ей удалось продавить воздух сквозь гортань, не было бы уже ни тени сексуального. Но опаляющая клейкая масса уже забила ей горло, трахею, едкой топленой смолой хлынула в легкие… Несколько невыносимо долгих и мучительных мгновений женщине казалось, что в груди у нее развели костер. Глаза ее выпучились и полезли из орбит, но она успела увидеть совсем близко от себя глаза мужчины.

Она успела увидеть, что в них блестят слезы.

Потом дикая боль внутри погасила все иные ощущения и впечатления. Только пламя, только раскаленное варево, расплавленный гудрон, затекающий все глубже, заполняющий ее всю, надувающий ее неказистое тело, как автомобильную шину.

Мгновением позже шина лопнула.

…Патрульные заметили одиноко приткнувшуюся за складами машину в семь двадцать утра. Машина казалась брошенной, но кто же за просто так бросит машину? Неуютное место выбрали голубки, чтоб потрахаться, с пониманием отметил про себя Джерри Коэн, выходя из патрульного автомобиля. Такой вариант напрашивался, но тут, в этих гиблых местах близ грузового порта, могло случиться и что-нибудь менее жизнеутверждающее. Джерри Коэн, полисмен со стажем, и это тоже знал прекрасно. Во всяком случае, приближался к тихой машине он неторопливо, вразвалочку, и был очень собран. На всякий случай он расстегнул кобуру.

Осеннее яркое солнце почти не грело. Сверкания много, а толку чуть. На озере перекликались буксиры. Здесь была пустыня. Помойка. В сущности, помойка. Только совершенно безумные люди могли выбрать это место для лирики. Впрочем, думал Джерри Коэн, в стране Бога и моей нет такого закона, который запрещал бы заниматься любовью на свалках, помойках и в прочих неаппетитных местах. Кажется, даже в морге можно. А нынешняя молодежь, так ему казалось подчас, предпочитает иногда морг мотелю. Веселее. Обожрались свободой, к двадцати годам все уже кажется пресным; изюминки хочется. Как это тинэйджеры поют? «Мы лежим с тобой в гробу — я тебя там…» М-да.

Стекла машины запотели, и сквозь них сейчас ни черта не было видно. Видно, давно стоит. Ишь, надышали, подумал Коэн и кончиком резиновой дубинки аккуратно постучал в окошко со стороны водителя.

— Кукареку! — громко сказал он. — Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно!

Машина осталась безмолвной.

Коэн покусал губу. Оглянулся на напарника — тот внимательно следил за происходящим из-за руля патрульного автомобиля, остановленного в десятке ярдов поодаль. Коэн кивнул напарнику и резко открыл дверь запотевшего автомобиля.

Ему стало худо, и ноги сделались будто ватные. Он едва не сел на асфальт.

— Мама родная… — пробормотал он, оторопело пятясь, и начал икать.

Часом позже здесь все изменилось. Свалка, конечно, осталась свалкой, как и была; и так же перекликались ярко раскрашенные буксиры в порту; и отражения небоскребов центра по-прежнему колыхались на замусоренной воде, то вытягиваясь, то вновь сокращаясь, как некие чудовищные мышцы, никак не могущие завершить гимнастику, — это все были слишком большие, слишком важные объекты по сравнению с еще одной смертью: свалка, порт, деловой центр… Но желтая ограничительная лента, перегородившая доступ к месту, где продолжала скучать бесприютная машина, была уже натянута со всех сторон; жуткое, прокисшее содержимое этой машины с великими трудами уже извлекли из салона и упаковали в пластиковый мешок для трупов, а кругом, вблизи и вдали, сновали, суетились, трудились люди, которым по роду их деятельности даже при виде того, что патрульный обнаружил на переднем сиденье, полагается икать лишь украдкой.

— Здесь отпечатки взяли?

— Здесь не было отпечатков. Только с ее стороны.

— Норман, глянь сюда!

— Я пойду еще разок пройдусь по складам. Должна же была здесь ночью быть хоть какая-то охрана. Может, кто-то что-то заметил…

— Ральф, вы вызвали агентов ФБР?

Молдер приподнял желтую ленту. Скалли, чуть пригнувшись, поднырнула под нее, затем прошел он.

— Офицер! — позвала Скалли. Торопливо проходивший мимо человек с какими-то бумагами в пухлой короткопалой руке обернулся.

— Да? Что вам? Сюда проход закрыт!

Молдер молча показал жетон, а уж потом проговорил:

— Агент Молдер, агент Скалли, ФБР.

Пожилой, коренастый и грузный офицер в штатском улыбнулся и, переложив бумаги в левую руку, протянул правую Молдеру.

— Вот и отлично. Мы вас ждем. Детектив Кросс, полицейское управление Кливленда.

Они обменялись рукопожатием.

— Глэдис Спаркс, наш офицер по связям с общественностью, сочла, что это скорее по вашей части. Честно говоря, я с ней вполне согласен.

Скалли поджала губы. Такое им с Молдером приходилось слышать довольно часто. И, как правило, за этим не стояло ничего, кроме стремления переложить ответственность. Местные власти либо смотрели на них волками, потому что не хотели, чтобы люди из столицы слишком уж углублялись в местные дела, либо, напротив, старались спрятаться за широкими спинами федеральных служащих и свалить на центр наклевывающуюся неудачу. С нормальным отношением встречаться доводилось крайне редко. Обычно — либо та, либо другая крайность. Тут, судя по началу, ожидался второй вариант.

— И что у вас такое? — сухо спросила она.

Кросс перестал улыбаться, почувствовав в ее голосе холодок.

— Труп женщины в машине. Машина здесь, скорее всего, еще с вечера, но во всяком случае, не с раннего вечера. В девятнадцать здесь разгружали прибывший транспорт из Толидо — грузчики клянутся, что набережная еще была пуста.

— Время смерти установлено?

Кросс глянул на нее странно.

— Время смерти по состоянию трупа установить очень трудно… собственно, вы сейчас увидите. Это хорошо, что вы приехали так быстро, труп еще не увезли. Идемте.

Могли бы научиться устанавливать время смерти по состоянию трупа, сварливо подумала Скалли, но сдержалась.

— Личность жертвы? — отрывисто спросила она. Молдер, как всегда поначалу, отмалчивался. Она уж привыкла к этому; если бы он вдруг сейчас подал голос, она бы порядком удивилась.

— Мы нашли сумочку рядом с телом, в ней обнаружились права на имя Лорен Маккалви. Но, честно говоря, мы не уверены, что это она.

— Детектив, я не понимаю, — широко шагая рядом с грузным, одышливым Кроссом, не выдержала Скалли. — Так трудно сравнить фото на документе и лицо погибшей?

— Да, довольно трудно, — промямлил Кросс.

— Труп сильно обезображен? — догадался Молдер.

— Не то слово…

Они остановились возле длинного черного мешка, лежавшего на носилках возле амбулаторной машины. Кросс с очень напряженным лицом наклонился над мешком, кончиками пальцев вцепился в замочек молнии. Чувствовалось, насколько ему не по себе. Он с хрустом потянул язычок.

— Матерь Божья… — пробормотала Скалли.

То, что находилось в мешке, было довольно трудно назвать просто трупом. Даже просто обезображенным трупом. Облитое какой-то отвратительно пахнущей слизью красное голое мясо, приблизительно напоминавшее по форме человека… и кое-где из него торчали, смутно белея в слизи и кровавой жиже, кости. Лобная… челюстная…