Евгений Евтушенко - Ардабиола

— Вы думали о бессмысленности жизни, — не слушая ее, продолжал бритый. — Я это понял по вашему лицу. А если человек мыслит даже о бессмысленности жизни, то жизнь уже этим небессмысленна…

— Вы каждый раз повторяете эту заученную фразу, когда ездите за трамваями и высматриваете женщин? А троллейбусами и автобусами вы тоже не пренебрегаете? С поездами метро, наверное, посложнее — на «Жигулях» под землю не въедешь?.. — спросила девушка, а сама сжалась: «А ведь я действительно думала о том, что жизнь бессмысленна, особенно когда увидела рачьи буркалы толстяка, обнимающего зеркало… А потом — эта бутылка в бок… Впрочем, кто не думает о бессмысленности жизни, когда тебя давят со всех сторон… Тоже мне философ-провидец… Это наверняка старый трюк автомашинного бабника. Разыгрывает сочувствие к женским страданиям, написанным на так называемых прекрасных измученных лицах… Частник за рулем в роли трамвайного сострадателя… Французский барон целовал девушку низкого звания, ее до себя возвышая… Почему в этом пикапе пахнет огородом?»

— Не надо так, — не раздражаясь, сказал бритый. — Вы все равно не верите тому, что сейчас говорите и думаете. Иначе бы вы не сели в мою машину.

— А почему я должна была в нее сесть?

— Вы не были должны. Но вы сели. Значит, вам так хотелось.

— Мне совсем не хотелось. Я растерялась от гудков этого дурацкого мебельного фургона. Остановите машину. Куда вы меня везете?

— За вашим трамваем.

— Я уже вышла из него. Я приехала.

— Вы никуда еще не приехали. Вы еще там, в трамвае. Видите, это ваше лицо прижато к окну. Вы думаете о бессмысленности жизни. Потом вы замечаете на себе взгляд. Еще не понимаете, чей. Оглядываетесь. Толстяк с зеркалом. Забулдыга в том, что было шляпой. Нет, не они. Тогда вы поднимаете глаза и видите меня. Не лицо, а нечто туманное, потому что лобовое стекло в пыли. Может быть, вы видели только мои глаза. Они вас пугают. Вы прикрываетесь «Иностранной литературой», но сквозь страницы ощущаете мой взгляд. Я чувствую что я вам нужен, и поэтому еду за вашим трамваем.

— Мне не нужен никто.

— Тогда вы несчастны. Но это неправда. Вы просто растеряны и не знаете, что вам делать.

— Слушайте, что вы мне лезете в душу? Остановите машину…

— Я остановлю ее, когда остановится трамвай, в котором вы еще едете. Вот я включаю дворники, и они смывают пыль с лобового стекла. Теперь вы видите мое лицо. Вас пугает моя бритая голова. Вы опять защищаетесь от меня «Иностранной литературой» — только торчит ваша кепка над обложкой. Трамвай останавливается. Я останавливаюсь тоже. Вы выходите из трамвая, и… Постойте. Не надо открывать дверцу машины изнутри. Вы ее еще не открыли снаружи. Вот загудел мебельный фургон. Вот я вам говорю: «Садитесь». Вот вы сели и сами не можете понять, почему вы это сделали.

Девушка сделала попытку открыть дверцу машины, но ее руку властно перехватила рука бритого. Несмотря на жесткое движение, сама рука была мягкой, негрубой. Девушку поразило, что рука не показалась ей чужой. Голос показался тоже не чужим:

— Не уходите.

Трамвай тронулся, выплевывая из себя вослед пассажирам их пуговицы.

Все тот же мебельный фургон издал уже не гудок, а вопль, и пикап опять двинулся по тем же трамвайным рельсам. На выбоине в булыжниках машину тряхнуло. Девушка услышала за спиной странный звон и невольно обернулась. Все пространство внутри пикапа было заполнено. Звенели три ящика с бутылками — один с шампанским, второй с водкой, третий с минеральной водой. Покачивались два эмалированных ведра — одно с помидорами, другое с огурцами. Из корзины выкатывались яблоки и груши, натыкаясь на морды трех бледных в предчувствии зажаренности поросят, почивающих на грудах зелени петрушки, кинзы, укропа, цицмати, мяты, редиса. Вот почему в пикапе так пахло огородом.

— Что это? — вырвалось у девушки.

— Это все мы с вами сейчас будем пить и есть, — не улыбнувшись, сказал бритый.

— Слушайте, если вы думаете, что я буду частью вашего психологического эксперимента… — вспылила девушка. — Остановите наконец машину!

Бритый вдруг круто завернул и затормозил, взобравшись правыми колесами на тротуар, так что музыкальная дрожь прошла по всем бутылкам. Мебельный фургон, громыхая, промчался мимо, и оттуда яростно погрозил волосатый кулак с наколкой.

Бритый выключил зажигание и, откинувшись спиной, закрыл глаза. Голубые шарики, светящиеся изнутри, исчезли под мертвыми веками. Лицо вдруг потеряло силу черт, стало безжизненным, как будто вот-вот распадется. Только морщины на лбу сохраняли свою резкость. Их было ровно три.

— Вы что, меня не слышите? — срывающимся голосом почти закричала девушка.

— Слышу, — ответил бритый. — Вы вышли из трамвая. Но вы еще не сели в мою машину.

«Сумасшедший, — подумала девушка. — А может быть, он просто болен, и у него горячка? Белая горячка? — И вдруг, к своему ужасу, почувствовала, что не может открыть дверцу машины — рука не поднимается. — Гипнотизер? мелькнула лихорадочная мысль. — Почему я сижу с ним, как дура, и не выхожу из машины? Нет, он не гипнотизер… и не похож на мошенника». И вдруг внезапно возникшим в ней материнским чутьем она догадалась: он смертельно устал, и ему просто-напросто хочется спать. Может быть, он уже спит? В бритом, беспомощно откинувшемся на спинку сиденья, было что-то от мальчишки. Вконец измотанного мальчишки.

— Что с вами? — осторожно прикоснулась она к его руке, словно стараясь убедиться в том, что он не умер. — Вы спите?

— Нет, я не сплю, — ответил бритый, не открывая глаз. — Но спать мне очень хочется. Я не спал уже трое суток.

— Ну и поспите… Хотите, я посижу рядом с вами, пока вы спите? сказала она неожиданно для себя, сама пораженная тем, что не уходит и не может уйти.

— Хочу… А вот спать не могу. Я только немножко отдохну. Можно?

Она даже не ответила «можно». Только спросила:

— А почему вы не спали трое суток?

— Самоутверждался… Пытался стать гениальным, — еле шевелил он губами, пробуя усмехнуться над собой.

— И получилось? — попробовала усмехнуться и она, но тоже не вышло.

— Кажется, да… — Он открыл глаза, и она увидела красные прожилки бессонницы вокруг голубых шариков. — Черт с ней, с моей гениальностью. Но вы знаете, мне сейчас никак нельзя умирать. Я должен быть осторожен с собой, как с драгоценностью. Мне нельзя летать на самолетах, потому что они разбиваются. Мне не стоит водить машину, потому что какой-нибудь пьяный идиот может в меня врезаться. Мне даже на улицу лучше не высовываться — вдруг на меня свалится кирпич. Меня нужно запереть в четырех стенах лаборатории и приковать для надежности цепью. Я, кажется, сделал великое открытие… Знаете, может быть, я самый нужный сегодня человечеству человек…