Джефф Райман - Детский сад

— Упертая, говоришь? — переспросила Милена; стрел самобичевания в ее колчане прибавилось.

— Ты все еще эту вилку моешь, — заметила Сцилла. — Мои-то все уже переплавила. Помнишь, когда ко мне приходила?

— И ханжа?

— Жуткая. — Сцилла кивнула, соглашаясь сама с собой.

У Милены мелькнула секундная мысль, что она, пожалуй, влюблена в Сциллу.

«О, женщина, если б ты знала, что у меня на уме!»

Милена снова вздохнула:

— Ну вот, час от часу не легче. — Мало того что у нее Неправильная Морфология, так при этом еще и ханжа! Взглядом она окинула своего кальмара; нет, уж лучше поголодать. — Извини. — С шумом отодвинув стул, она встала и двинулась к выходу.

— Милена! — окликнула ее Сцилла. — Ты же сама спросила! Разве не так? Вечно она сначала говорит, а потом лишь думает. Артистка. Жизнь — сплошная сцена.

Остановившись только на пешеходном мосту Хангерфорд, Милена с тоской посмотрела на реку. Вода под лунным светом вскипала мелкими бурунами, она была мутной, с запахом отходов. К опорам моста то и дело приставали клочья мусора и липкая пена. Улететь бы отсюда куда-нибудь, прочь от этого мира!

Возле моста Ватерлоо с места своей швартовки мягко взлетел в воздух большой черный шар. Почти бесшумно, шепчуще, словно ветер над болотистой пустошью. Круглясь туго надутыми щеками, он неспешно двигался вперед и вверх, с плавной величавостью бесшумного облака. Куда? В Китай? В Бордо? Эх, отправиться бы сейчас с ним! Уподобиться этой не отягощенной мыслями громадине, несущейся по воле ветра.

Ведь она еще молода. А считает себя пожилой. На Южной набережной в окнах кафе «Зоосад» ярко мерцали свечи; виднелись силуэты Вампиров, слышался приглушенный смех. Падкая на утехи молодежь, не чувствующая неумолимого бега времени. Тишина им ненавистна: она зияет в них, ее еще предстоит заполнить опытом.

Кого-то из них неудержимо тянет сотрясать воздух шумом, оголтело скакать, словно их изнутри дергают за ниточки, как марионеток. Другие — подобно Милене — словно расчищают внутри себя место и упорно ждут: какого-нибудь решающего слова, дела — того, что непременно должно наступить. Тишина внутри им ненавистна; им невдомек, что из нее прорастут все слова и деяния, которые надлежит совершить им, и только им.

«Что-то, что-то должно произойти, и уже скоро, — думала Милена. — Мне нужно приступить к чему-то новому. Я устала от всех этих пьес, от Детских садов. Устала быть собой. Устала сидеть ночи напролет на краешке кровати, одна-одинешенька. Мне нужен кто-то. Нужна женщина — но откуда ж ей взяться? Ведь всех излечили. Вирусами. Неправильная Морфология… “Я люблю тебя” — это что, тоже Морфология?»

Милена страдала. Она подумала, что таких, как она, во всем мире никого не осталось.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ она отправилась на Кладбище, прижимая к себе ненавистные башмаки. С вокзала Ватерлоо уходили на континент составы. Деревянные вагоны на каучуковых колесах, уже не знающих рельсов, скрипели, и постанывали, и пыхтели клубами пара, сотрясая старые мосты из допотопного кирпича.

Под такими кирпичными мостами проходили туннели. Один из тех туннелей назывался Лик-стрит [4], который в прямом смысле протекал. Падая с крыши, гулко стучали капли воды. Пахло поездами — маслянистым запахом паровозной гари, от которого свербит в носу. Стены покрывала сероватая треснутая плитка; тут и там виднелись здоровенные зеленые двери.

Двери были заперты — Милена по дороге пыталась дергать ручки, но ни одна не поддавалась. Странно: зачем тогда дверь, если она не открывается?

Наконец она поравнялась с громадными воротами, створки которых были слегка приоткрыты. Снаружи железо лохматилось слоями облезающей краски, сквозь которую проступала надпись «Белая лошадь», сделанная старинным шрифтом. Из-за ворот доносилась музыка — как будто играл настоящий оркестр.

Оркестр играл в темноте. Милена во все глаза уставилась в щель между створок. Что это за оркестр, играющий во тьме кромешной?

Открыв ворота пошире, она робко шагнула внутрь. Взгляд выхватил из темени беспорядочные ряды одежды; всевозможный реквизит, развешанный на длинных перекладинах, — некоторые из них были на колесиках. Все это мелькнуло в луче тускловатого света, сочащемся из открытого прохода. Неожиданно луч начал сужаться. Не успела Милена опомниться, как створка ворот за спиной гулко захлопнулась.

И больше не поддавалась. Милена не могла поверить. Она ничего не знала о замках; у ее поколения в них не было надобности. Никто ничего не крал. Однако старинные ворота безнадежно замкнулись. Она их и толкала, и стучала, и кричала: «Эй, кто-нибудь!» — но все бесполезно.

«Что ж, ладно!» — подумала она мстительно. Вот умру здесь от голода, тогда отыщете меня здесь лет через пятьдесят, со скрюченными пальцами. Что еще за дверь такая дикая? Почему, черт возьми, ни зги не видно? И как теперь отсюда выбраться? В глазах защипало от навернувшихся слез. Рывком повернувшись, Милена лягнула дверь, от чего та тяжко задрожала. А музыка все не смолкала, и Милена прислушалась. Вирусы знали это произведение нота в ноту.

Какая-то женщина серебристо журчащим сопрано выводила «Das Lied von der Erde» — «Песнь о земле», знаменитый опус Малера о смерти. Вот-вот, мне оно сейчас в самый раз. Неужели горемыке маэстро больше писать было не о чем?

Вместе с тем какая-то Бестия (а может, и не Бестия) все пела и пела из темноты. Что ж, Бестия она или нет, но дорогу наружу она должна знать.

Музыка изливалась из противоположного по диагонали угла склада. Надо было просто туда добраться.

Хотя для этого предстояло пробраться через эти ряды старых костюмов. Прямых проходов между ними не было. Какие-то балахоны, чиновничьи мундиры, монашеские рясы — все это тряпье сиротливо болталось, пришпиленное к вешалкам булавками. Внезапно Милену что-то остро кольнуло.

«Оп! Великолепно, с-супер», — прошипела она, посасывая уколотый палец. Всё, теперь точно в кровь микробы попадут.

Затем она уронила башмаки. Раздался всплеск. «Боже мой, куда это они угодили?» Ладонь окунулась в лужу затхлой воды. Башмаки нашлись, и они, разумеется, успели намокнуть, так что Милене теперь приходилось держать их на весу, отставив руку. Выпрямляясь, она головой ударилась о перекладину, сердито ее пихнула, запуталась ногами в ворохе лежалого тряпья, снова уронила башмаки, стала на ощупь их искать и, кое-как наконец поднявшись на ноги, зарычала и перевела дыхание.

Больше всего Милена боялась уронить достоинство. Она заставила себя успокоиться и, хотя руки слегка дрожали, начала пробираться между рядами одежды, ведя для ориентира ладонями по легонько дребезжащим на своих колесиках перекладинам. Идти вроде как стало легче.